«Да скоро ведь свенет» прошептал портной, «a тогда уж будет поздно. Решимся скорее.»
Мне пришла мысль, сказала старуха. Сосед наш, булочник Гассан, топит свою печь около сего часа, и вскоре потом ставит хлебы для утренних покупателей. Ему часто соседи заказывают печение, и свои горшки ставят накануне y отверстия печи. Дай положу голову в земляной горшок, да к нему и поставлю; авось не догадается; a как испечет, так мы уж не пошлем за ней: y него и сядет.
Бабадул подивился присутствию духа сожительницы, которая тотчас и привела в исполнение свой умысел. Уложив голову в хлебный горшок, она улучила мгновение, когда не смотрел никто, и постановила его на пол в ряду с прочими вещами, назначенными для печи Гассановой. Потом престарелая чета, вдвое защёлкнув дверь жилища, предалась покою, утешалась приобретением прекрасной шали и салфетки, где голова была завёрнута.
Булочник Гассан е сыном его Махмудом затапливали печь и совали в нее множество дров, хворосту и мусору; вдруг собака, которая в соседстве печки обыкновенно пользовалась падающими крохами хлеба и притом была в великой милости y правоверных Гассана и Махмуда, подняла визг и лай необычайный.
«Взгляни, Махмуд», сказал отец сыну; «что сделалось с собакою? верно она чует что-нибудь чужое».
Сын исполнил приказание: но не видя причины тревоги, сделанной собакою, отвечал: «Берчей иок (нет ничего)» и отогнал ее.
Но визг не унимался; Гассан пошел сам и увидел, что собака все бегала вокруг посуды портного и беспрерывно ее нюхала. Она бросалась то к Гассану, то к горшку, то опять к Гассану; и наконец булочник уверился, что животному хочется узнать, что там лежит. Он тихонько снял крышку; но какой ужас его объял, когда увидел он уставленные на себя глаза мёртвой головы?
Он закричал: Алла! Алла! но имея нервы довольно тугие, не уронил крышки, что на его месте случилось бы со многими — a спокойно ее наложил снова, и подозвал сына.
«Махмуд!» молвил он «скверен этот мир, и в нем есть люди скверные. Какойто нечестивец вздумал прислать на испечение человеческую голову; наше счастье и собака избавила печь от осквернения, и мы можем опять приняться за хлебы с частыми руками и совестью. Но если уже диавол на просторе, пускай он не нам одним напроказит. Ведь когда узнают, что нам приносили испечь мертвую голову, кто нам будет заказывать? придется закрыть хлебню, да пойти по миру. Скажут, пожалуй, что мы тесто месим на человечьем жире; a если найдут нечаянно волос, тотчас уверят, что он вылез из мертвой бороды.»
Махмуд, малый лет двадцати, который с равнодушием отца своего соединял веселый нрав и присутствие духа, смотрел на это приключение как на случай позабавиться, и покатился со смеху при виде страшной образины, которую строила оскалившаяся голова в своем глиняном влагалище.
«Сунем ее в лавку к брадобрею Киор-Али ([5]), что живёт насупротив; он лишь только отворил ее; притом же он кривой — и верно не увидит, как мы свое дело сделаем. Дай мне голову, батюшка; меня не застанут; я ее поставлю тотчас, до рассвета».
Отец согласился, a Махмуд, уловив время, когда брадобрей на другом конце улицы делал омовение, вошел в лавку и уставил голову на такче или род уступа в стене, разложил вокруг неё несколько инструментов, как будто бы она ожидала,чем ее обрили, и с лукавым удовольствием дитяти воротится в свою хлебню, наблюдать: какое впечатление произведет необыкновенный посетитель на полуслепого цирюльника.
Киор-Али, хромая, тащился в лавку, плохо освещенную утренним мерцанием, насилу проникавшим сквозь напитанные маслом бумажные оконницы, и, осматриваясь, увидел лице человека, который, думал он, в ожидании бритья сидел y степы.
«Ба! мир с тобою!» сказал он; «раненько брат пришел ты — я был тебя сначала не заметил. y меня и вода еще не согрета. Да, да! я вижу, тебе нужно выбрить голову. Да за чем же снял ты свой физ ([6]) так рано? ведь можешь простудиться.» Минута молчания. «He отвечает!» подумал брадобрей «верно он дурак, a может и глухой. Впрочем, и я сам полузрячий; стало мы почти равные. Смею сказать, однако, старый дядюшка», молвил он, обращаясь к голове, «что, когда бы я потерял и другой глаз, все бы тебя выбрил: право это лезвие так же легко может скользить по голове твоей, как глоток вина по моему горлу».
Он методически приступил к приготовлениям: снял с гвоздя жестяной тазик, растер мыло, и провел бритву вдоль длинного кожаного лоскута, привязанного к его пояску. Потом приблизился к мнимому посетителю, держа тазик в левой руке, и протягивая правую для опрыскания бороды водою. Но приложась рукою к холодной голове, он отдернул ее словно от горячего угля. «Что за чертовщина, приятель? ты холоден как лед.» При вторичной попытке мылить голову, она страшным скачком упала на пол — и бедный цирюльник от страха проскакал с всю горницу.
«Аман, аман!» вскричал Киор-Али, прижавшись к дальнему углу и не смея двинуться: «на тебе лавку, бритвы, инструменты — все мое имение; жизнь одну пощади. Скажи мне, не Шайтан ли ты: но прежде прости, что я пытался брить тебя.»
Когда же он увидел, что с первою бедою все окончилось, и нечего бояться, он подошел и подняв голову за пучек, связанный на маковке, в изумлении стал ее осматривать. «Это голова, клянусь всеми Имамами! да как же ты зашла сюда? Ты хочешь погубить меня, грязный кусок мяса? Этого не будет: если Киор-Али потерял один глаз» то другой видит за два. Я прямо б тебя отдал соседу Гассану; да жаль, на меня смотрит этот негодяй, его сынишка, который видит еще далее, чем остальной глаз мой. Постой! мы поместим тебя в такое место, где вреда не сделаешь: ты пойдешь к Яуру Янаки ([7]), Греческому кебабчи, он тебя изрежет на вкусные жилеи своим Едокам — они неверные.» Сказав это, Киор-Али продел одну руку с головою в боковое отверстие своего бенича или епанчи, и в другую взял трубку, пошел через две улицы к гостинице Грека.
Он всегда предпочитал ее трактиру Мусульманскому; ибо в ней мог пить вино без опасения. Часто посещая гостиницу, он знал, где сохранялся припас свежего мяса; вошел в лавку, и из подлобья оглянувшись, бросил голову за большой бараний бок, назначенный для дневного потребления. Утро, едва лишь рассвенувшее, помешало другим застать его па деле. Он зажег трубку y деревянного уголья Янаки, и чтобы найти предлог своему посещению, заказал себе для завтрака блюдо жареного мяса — в вознаграждение за раннюю тревогу.
Между тем Янаки вычистил посуду, расставил вертела в порядок, засветил огонь, приготовил шербеты, вымел свою лавку и напоследок — пошел в кладовую, взять мясо, нужное цирюльнику на завтрак. Янаки был настоящий Грек Цареградский: коварный, осторожный и ползающий перед высшими себя, самовластный с низшими; смертный ненавистник своих гордых обладателей Османлисов — но подлый перед всяким Турком, сколь бы низкого он ни был состояния, который удостаивал его своим вниманием. Посреди припасов, он высматривал какое-нибудь старое мясо, годное для цирюльника, бормоча про себя: для брюха Турецкого годно всякое серво. Ощупав часть барана, он сказал: «нет! это пусть останется;» но оборотив ее, увидел растаращенный глаз мертвого, и отступив несколько закричал: кто тут? He получа ответа, он посмотрел в другой раз, в третий — подошел — потом пошарив между головами, ногами бараньими и прочими остатками кушаний, выдернул ужасную человечью голову. Держа ее от себя на расстояние всей руки, словно в опасении, чтобы она его не уязвила, он заключил из пучка волос, связанного на маковке, что это была голова Мусульманина. «Анафема на твою бороду!» воскликнул Янаки. «Ах если-б я, как эту, держал в руке все головы проклятого рода Омарова! Я б изготовил из них кебаб, и даром накормил бы всякого пса в Константинополе. Всем бы вам погибель, a вашу мертвечину корм воронам и если б каждому Греку удалось, как мне, играть вместо мяча одним из безмозглых ваших черепов!» Он в ярости бросил голову об пол и оттолкнул ее ногою. «Однако,» подумал он, пришед в себя, «что ж мне с нею делать? увидят y меня: так a пропал;ведь не трудно поверить, что я убил Турка.»
Вдруг закричал он в коварном восторге: « a! хорошо, что вспомнил — к Жиду! к Жиду! никогда не видано, не слыхано приличнейшее место для такой башки. К нему я положу тебя, негодный остаток Мусульманина!»
Янаки схватил голову и, спрятав под одежду, побежал вдоль улицы к тому месту, где лежал распростертый труп Еврея, с головою между бедрами.
В Турции, как известно, когда голову отрубят y Магометанца, кладут ему оную под руку, в отличие от Христианина или Еврея, которым в поношение помещают в подобном случае голову между самыми бедрами. .
В таком положении поместил Янаки голову Турка, и сколько позволяла ему поспешность, необходимая в сем деле, постарался поместить ее щека об щеку с Евреем. Нe смотрел никто, и на дворе было еще довольно темно; он безопасно воротился в свою лавку, в восторге, что ему удалось выразить всю ненависть свою к утеснителям, выставив голову Турка на столь обидное позорище.
