В покосившемся сарае молчала лошадь, которую Ева предварительно накормила остатками сена, завалявшегося еще с лета. Наблюдая за ней, Адам отметил, что она очень ласкова с животными, но холодна с людьми. Удивляться, впрочем, нечему — с животными она проводила куда больше времени.
Ева долго сидела перед камином, следя за тем, чтобы огонь не погас и не ослаб. Ей было хорошо в этом доме, и Адам чувствовал, что она не боялась его.
Дождь не ослабевал. За окнами давно стемнело, а упрямое небо продолжало осыпать землю потоками холодной воды. Ева поднялась со своего места и медленно двинулась в сторону сложенных мешков.
— Нам нужно поесть, — неохотно сказала она.
Адам задумался о том, как она проводила время, когда рядом с ней никого не было. Она была очень худой и маленькой, и ему даже казалось, что она надумала ужинать только потому, что рядом с ней находился посторонний.
Со стороны Ева походила на уменьшившегося в размерах взрослого человека. Однако иногда ее движения были неловкими и как будто нерешительными. Она явно чувствовала его пристальный взгляд, и от этого смущалась еще больше. Ужин, по всей видимости, планировался очень простым — Ева решила испечь картофель в золе.
Шум дождя бил по оголенным нервам, и Адам сидел, ссутулившись и низко опустив голову. Ему хотелось поскорее вернуться домой, но даже если бы дождь прекратился, он все равно не смог бы отправиться в обратный путь, когда на дворе стояла непроглядная тьма.
Они молча ждали, когда испечется картофель, и не смотрели друг на друга. В этой отстраненности теплилось молчаливое соглашение, которое они заключили, даже не обмениваясь взглядами. Он знал, что ей будут неприятны разговоры, и она, в свою очередь, не посягала на его покой.
Утром, когда они проснулись, дождь все еще хлестал по земле.
Ева умылась, оставила ему немного чистой воды, а сама встала у двери и стала задумчиво глядеть вдаль.
— Дождь будет идти еще два или три дня. Дорогу размоет, — сказала она через несколько минут. — Ты должен остаться.
Адам кивнул и потянулся за слегка влажным полотенцем, не задумываясь о том, что всего несколько минут назад она сама вытирала им свое лицо.
— В городе все страшно расстроятся, — сказал он. — Праздник будет испорчен. Вряд ли гости смогут добраться по такой грязи.
Ева пожала плечами:
— Никто не просил их устраивать праздники.
— И твоя мама еще не скоро вернется, — добавил он.
— Да, нескоро.
Казалось, ей было все равно. Он поднялся и подошел к ней, встав у другого косяка.
— О чем ты думаешь? — спросил он. — Скучаешь по маме?
Воспитанный в любви и не знавший ненависти, Адам был уверен в том, что Ева тосковала в одиночестве, хотя и не признавалась в этом. Глядя на нее в тусклом утреннем свете, больше походившем на густые сумерки, он подумал, что при всей своей мрачности она все еще маленькая девочка.
Ева зябко поежилась, но от двери не отошла, а только крепче завернулась в серый платок.
— Нет. Ей там лучше — там комната, еда и другие женщины. Она может с ними говорить, и ей не страшно. А твоя мама беспокоится.
— Моя мама, наверное, уже все поняла, — ответил он.
Вчера ему все казалось беспросветным и ужасным. Дождь положил конец его надеждам на возвращение, и он думал, что если не окажется дома к вечеру, то кто-нибудь обязательно умрет. Сегодня, пережив ночь вдали от родных стен и успокоившись, он уже иначе смотрел на вещи.
— Тебе страшно? — сам не зная, с чего, спросил он.
— Мне? — с легким удивлением уточнила она. — Нет.
— А мне немного жутко.
— Отчего? Дом на холме, вода отсюда стекает вниз, и у нас есть еда. Когда дождь перестанет и дорога подсохнет, ты уедешь домой.
Ее слова были справедливыми и спокойными, но Адама они не убедили. Если бы их произнесла взрослая женщина, он, наверное, отреагировал бы иначе, но из уст ребенка они звучали как-то уж очень странно.
— Я уеду, а ты останешься, — вздохнул он. — Разве ты не боишься быть одна?
Заночевав в этом брошенном доме, он понял, насколько неприятно было бы оказаться здесь в полном одиночестве. И если он, будучи намного старше Евы, испытывал нежелание задерживаться здесь, то ей, наверное, такая уединенность должна была опротиветь до смерти.
— Где-то в другом мире я буду жить с кем-то, кого я стану любить всем сердцем, и мне всегда будет тепло, — вдруг сказала она. — Мой отец говорил, что этот мир не единственный. Где-то в других местах есть мы, но совсем другие. Там все по-другому. Иногда я думаю о том, что там мой папа не умер, а остался с нами, и радуюсь на нас. За тех нас.
Эти ее слова были не совсем понятными, но Адам честно слушал ее. Когда она остановилась, он сразу же поинтересовался:
— А сколько всего этих миров?
Она вздрогнула, словно и не ожидала, что он так внимательно станет ее слушать, и даже задаст вопрос.
— Никто не знает. Но я знаю точно, что там все по-другому.
— И никак нельзя узнать, что с нами происходит в тех мирах?
— Никак. Отец говорил, что если начать путешествовать между мирами, то можно запутаться или сделать самого себя несчастным.
Адам уже понял, что все эти россказни про миры были лишь сказками для грустной маленькой девочки. Они были лишь выдумкой любящего отца, пытавшегося утешить своего единственного ребенка.
— Их, должно быть, очень много, — предположил он, поддерживая эту сладкую иллюзию.
Ева серьезно кивнула:
— Да. Их больше, чем мы можем представить.
— И в одном из них все мы обязательно счастливы, — добавил он.
На ее лице мелькнула робкая улыбка, которая сразу же растворилась в сероватом утреннем свете.
Завтрак, обед и ужин состояли только из картошки и лука. Ева умела варить, парить и печь их в самых разных вариациях, и Адам каждый раз удивлялся тому, как много она освоила за свою недолгую жизнь. Наверное, за прошедшие часы она привыкла к его присутствию — по крайней мере, ее движения больше не были скованными или нарочито резкими.
Сырость пробралась в дом — за деревянным порогом образовалась небольшая лужа, да и крыша кое-где начала пропускать воду. Ева не обращала на это особого внимания, и на все его вопросы отвечала, что при таком сильном дожде это не удивительно. Все пройдет и высохнет само собой. Детская легкомысленность выглядела для него просто дико — он отлично знал, что если не следить за крышей, то дырки в кровле обязательно прорежутся шире, и со временем вода будет заливаться внутрь даже при слабом дожде.
— Нельзя жить в сырости, — назидательно говорил он.
— Стану больше и обязательно сама починю крышу, — отвечала она.
Про себя Адам уже решил, что когда дождь закончится, он сам выберется на крышу и посмотрит, что там можно сделать. Латать небольшие дыры при помощи молотка и листов старой жести он умел — работал вместе с отцом, когда они занимались своим домом.
Благие намерения так и остались всего лишь добрыми планами — грохот со стороны сарая, раздавшийся поздним вечером, когда дождь еще шел, разрушил все цепочки мыслей и их странное перемирие.
Крыша сарая не выдержала и обрушилась прямо на лошадь. Бедное животное испугалось и вырвалось на дорожку, но заскользило копытами и не удержалось. Услышав шум, Ева и Адам бросились прочь из дома, не разбирая дороги. Фонарь, который слабо освещал пространство в пять шагов, остался на пороге. Страх гнал детей вперед, несмотря на мрак и холод, и они бежали, не зная, что будут делать, когда доберутся до лошади.
Что было дальше, Адам не запомнил — в память врезались лишь отдельные картинки. Ева подавала ему веревку несколько раз — наверное, он ронял ее в грязь. Лошадь била копытами и металась в скользкой жиже. Она была перепугана, и Адаму казалось, что она не сможет пережить эту ночь, но еще больше он боялся за Еву — ловкая и гибкая девчонка сновала вокруг него, оказываясь в нужных местах и в нужное время. Ей удавалось подхватывать его под локоть, подпирать его спину и тянуть за конец веревки, если ему не хватало сил. Потом он вспомнил, что они вместе вязали петлю, не сговариваясь в движениях и страшно волнуясь. Их холодные пальцы скользили по промокшей пеньке, ногти обламывались в кровь и стирались до болезненных ранок.
Все это удалось вспомнить лишь позже, когда лошадь была спасена — какими-то нечеловеческими усилиями им удалось заставить ее подняться и пройти в дом. Теперь они оба — грязные и замерзшие — сидели у камина.
Поначалу он был слишком занят собой, но после обратил внимание на Еву. Она дрожала. Ее тело было объято дрожью от кончиков пальцев до макушки, но она молча жалась к теплой стене и старалась отогреться сама.
— Днем ты говорила о том, что тебе рассказывал твой отец, — начал Адам, стараясь не особо стучать зубами. Получалось плохо.
