Мы все стали заниматься сбором документов. Фотографировались для заграничного паспорта в специальной фотолаборатории где-то в центре Москвы. Получали в школе характеристики. Утверждали их в райкоме комсомола.
В райкоме мне поначалу не хотели утвердить характеристику. Или делали вид, что не хотели. На стене у них весела картина, где первый вождь Советов выступал на съезде комсомола. Они спросили меня, что это за картина. И я сказал, что это сцена после взятия Зимнего дворца. Они там все долго смеялись надо мной. И их главный сказал мне: «Сейчас везде к нашей стране пробуждается большой интерес. А вот ты поедешь в Румынию, тебя там начнут расспрашивать, а ты, оказывается, ничего не знаешь». Я не знал, что на это можно было бы ответить.
Какая-то девушка вступилась за меня. Она сказала, что я ошибся, потому что на картине кто-то был в матросской форме. И в этой моей ошибке улавливается положительная символика. И все согласно закивали головами. И они мне утвердили характеристику.
Мой друг, еще со времен кружка, Марик Мельников, сказал мне недавно, что его характеристику утверждали в горкоме комсомола. И он там увидел список нашей команды. Напротив всех еврейских фамилий была поставлена галочка. У коммунистов и фашистов был примерно один и тот же подход для определения того, является ли человек евреем или нет. Я, например, не исповедую иудаизм (я вообще не религиозный человек) и, по крови, еврей только наполовину. Но в гэбэшно-партийных досье я числился как еврей.
Галочками, помимо меня, были отмечены Марик Мельников, Володя Сафро, Саша Хелемский, Гена Хенкин.
Володя Сафро под большим секретом тогда, в июне 1959 года, сообщил мне, что Саша Олевский сказал ему (тоже под большим секретом), что видел тот же список в Министерстве просвещения. И там, напротив все тех же фамилий карандашом была написана буква «е».
На олимпиаду никто с карандашной пометкой не поехал. Мне позвонила какая-то женщина и сказала, что команда от Советского Союза не будет участвовать в олимпиаде, потому что было очень мало времени на оформление документов.
Один из наших кружковцев, Андрей Тоом, на московской олимпиаде получил похвальный отзыв первой степени и тоже был в составе олимпийской команды. Так получилось, что на вступительных экзаменах на мехмат мы с ним сидели рядом, когда писали математику. И вот тогда-то в случайном разговоре с ним я узнал, что он и еще три человека все-таки поехали в Румынию. Я был страшно удивлен и спросил Андрея, почему же он ничего никому об этом не говорил. Андрей сказал, что, во-первых, ему не велели никому ничего говорить, а во-вторых, им сказали, что остальные члены команды не едут, потому что они заболели.
Кроме Андрея Тоома, на олимпиаду поехали Виктор Федорец, Валерий Фролов и Четаев. Четаев не был выпускником школы. Он закончил девятый класс. Но, тем не менее, поехал на олимпиаду. Говорили, что его отец занимал какой-то важный пост в Министерстве просвещения. На олимпиаде Четаев в число победителей не попал (сужу по книжке руководительницы советской команды Е.А.Морозовой и др. «Международные математические олимпиады»). Федорец и Фролов были отмечены почетными грамотами. Андрей Тоом получил третью премию.
Я стал расспрашивать Андрея про задачи и с изумлением узнал, что там была одна, которую нам давали на московской олимпиаде в седьмом классе. Я был удивлен не столько тем, что выпускникам школы дали задачку для седьмого класса, а тем просто, что это была известная задача. И еще больше удивился, когда Андрей сказал, что он ее не решил. (Андрей, мне кажется, в седьмом классе не был на московской олимпиаде.)
В Румынию не поехали призеры Московской олимпиады Валера Каспарсон и Струнков (наши будущие однокурсники). Насколько я знаю, они не были евреями. Но, видно, этого было еще недостаточно, чтобы поехать в Румынию.
Я пишу подробно о том, что предшествовало осени 1961 года, Сережа, тоже чтобы «лучше представить события, связанные с делом Лейкина». Но видишь: тональность описания у нас получается разная.
На приемных экзаменах в университет по письменной математике, произошел казус. Я закончил писать свой вариант и заметил, что Андрей как-то подозрительно пыхтит над задачками. Я спросил у него, в чем дело. И он мне сказал, что у него получается отрицательный ответ, хотя там речь шла о каких-то станках, на которых изготовляли какие-то детали. Еще оставалось время, и я предложил Андрею дать мне посмотреть его задачку.
Я составил уравнения. Они совпали с теми, что были у Андрея. Но решение их давало отрицательное число. Я перепроверил все сначала. Никакой ошибки не было. Тогда я посоветовал Андрею написать, что один станок ломает детали. Ему это не очень понравилось. А я сказал ему, что не шучу и что я бы так и написал. На самом деле, трудно сказать, написал бы я так, если бы этот вариант попался мне. Но тогда мне казалось, что я бы так написал, поэтому я и давал такой совет Андрею.
Кажется, он не написал, что станок ломает детали и получил четверку за письменную математику. Задачка его оказалась с изъяном. Письменную математику провалило слишком много народу. И на устную математику стали допускать с двойками.
Было еще одно удивительное обстоятельство, связанное с письменной математикой. Там была одна довольно громоздкая (хотя и не сложная) стереометрическая задача. И тут выяснилось, что один из наших кружковцев, Юра Заславский, писал тот же вариант, что и я. После экзамена мы сверили ответы. Они оказались разными. Это означало, что кто-то из нас не получит пятерку. Это было крайне неприятно узнать.
Я пришел домой и стал проверять свое решение снова и снова. Оно было правильным. Это означало, что у Юры была ошибка. Тем не менее, когда объявили результаты, оказалось, что и он, и я получили по пятерке.
Теперь я возвращаюсь к событиям шестьдесят первого года – к тому собранию в гостиной студенческого общежития, на котором Миша Лейкин публично выразил свои взгляды. Ты, Сережа, пишешь, что собрание в гостиной было стихийным. Я в этом очень и очень сомневаюсь. Это был один из любимых гэбэшных приемов – устраивать всякого рода провокационные диспуты, на которых они собирали сведения о настроениях участников.
Вот цитата из твоего, Сережа, воспоминания.
«Он <Миша Лейкин> знал, конечно, что в любом коллективе найдутся особенно бдительные товарищи, которые посчитают должным пресечь антисоветские настроения. В гостиной среди слушателей был наш однокурсник А... Вот он то, как говорил мне Миша, и стал стукачом».
«Найдутся особенно бдительные товарищи» – это не совсем точно сказано. Считается, что около двадцати процентов людей любого коллектива сотрудничало с гэбэшниками. Я не знаю, насколько эта оценка верна. Но думаю, что она недалека от истины. Каждый пятый стучал – это очень похоже на правду. Не думаю, что мехмат был каким-то исключением. Если в гостиной было, скажем, двадцать человек, то четверо из них действовали в соответствии с полученными ими у гэбэшников инструкциями. Так что, почти дословно повторяя слова нашего знаменитого писателя, скажу нечто печальное о вечере встреч. Общаясь со своими однокурсниками, можно случайно пожать руку тому, кто на тебя стучал.
А теперь об однокурснике А. Я знаю, что в России раньше было принято о гэбэшниках говорить намеками. Я не знаю, как эта традиция возникла. Возможно, сами гэбэшники были ее инициаторами и напускали на свою деятельность туман и таинственность. Ну если ты, Сережа, стесняешься назвать фамилию, то это сделаю я: Миша Лейкин говорил о нашем однокурснике Алешине.
Вот еще одна цитата из твоих воспоминаний.
«Во время спора в гостиной Миша Лейкин горячился. В запальчивости он назвал Н.С.Хрущёва “негодяем”, которого следовало бы заменить, например, на такого писателя и пацифиста, как Илья Эренбург».
Я знаю многих людей, которые относятся к Эренбургу позитивно. Но назвать Эренбурга пацифистом – это уже слишком. Вот строки, ему принадлежащие:
«Мы знаем все. Мы помним все. Мы поняли: немцы не люди. Отныне слово “немец” для нас самое страшное проклятье. Отныне слово "немец" разряжает ружье. Не будем говорить. Не будем возмущаться. Будем убивать. Если ты не убил за день хотя бы одного немца, твой день пропал. Если ты думаешь, что за тебя немца убьет твой сосед, ты не понял угрозы. Если ты не убьешь немца, немец убьет тебя. Он возьмет твоих и будет мучить их в своей окаянной Германии. Если ты не можешь убить немца пулей, убей немца штыком. Если на твоем участке затишье, если ты ждешь боя, убей немца до боя. Если ты оставишь немца жить, немец повесит русского человека и опозорит русскую женщину. Если ты убил одного немца, убей другого – нет для нас ничего веселее немецких трупов. Не считай дней. Не считай верст. Считай одно: убитых тобою немцев. Убей немца! – это просит старуха-мать. Убей немца! – это молит тебя дитя. Убей немца! – это кричит родная земля. Не промахнись. Не пропусти. Убей!»
