шучу, ее действительно едва ли не дрожь била в моем присутствии. Думаю, не в первую очередь потому, что ребенка у нее с отцом завести не вышло, а я у него был, и моих родов она отменить не могла. Спорю на сотню, что и сейчас мачеха найдет, к чему прикопаться.
— Хоть бы в комнате убрался, позорище, — привычно процедила она. А потом пригляделась. — Ля! Уже где-то подраться успел⁈
Я всегда был позорищем в ее глазах. Я слушал позорную музыку, мои вкусы в одежде были недостаточно хорошими, а порядок в комнате был недостаточно порядочным. Серьезно — все вещи на своих местах, пыли нет. Чего еще ей нужно?
Такое ощущение, что мачеха всегда рядом, чтобы запомнить мои ошибки. Стоит зазвенеть тарелкой о тарелку, или не дай бог — разбить что-то, и эта женщина уже в шаге от тебя: нависает над тобой, орет чтобы был аккуратнее. Или заводится сильнее — кричит, что я всего лишь паразит, который высасывает из нее деньги, нервы и душу, а когда слов не хватает, под руку идет ремень отца, скрученное мокрое полотенце, шнур от мультиварки и десятки других вещей, весьма удобных для избиения подростков. Такое отношение продолжалось до семнадцати лет, но потом я взбесился и отобрал у нее шнур, содрав кожу с ее ладони, вокруг которой она этот шнур и обмотала. Больше она меня бить не пыталась.
Единственное, что мне в этой ситуации нравится — что сестра не оказалась на моем месте, а осталась при разводе с матерью. Но иногда я даю слабину, и возникает желание хотя бы на неделю поменяться с ней ролями и жизнями.
Школа была моим оазисом спокойствия, но завтра я пройдусь по родным коридорам в последний раз, сдам экзамен, а потом будет целое лето, полное поисков работы и самой работы.
В первую очередь нужно снять квартиру или хотя бы комнату, где буду жить во время учебы, и наконец вздохнуть спокойно. Куда важнее, что когда я буду на работе, меня не будет здесь. За это я обожаю лето — можно пропасть где угодно, хоть на весь день.
— Хоть бы с девочками погулял, — опять выдала она по инерции.
Иногда у меня возникало ощущение, что мачеха: скрипт, цель которого не дать мне спокойно жить. Сыплет заученными и заевшими фразами, не вкладывая в них никакого смысла.
Но следующая фраза разбила это ощущение. Пластинка матери сменилась другой.
— Слушай, я чего зашла. Семеныча из третьей квартиры звонил. У него племянник есть, которому мотоцикл подарили, Судзуку. Только он куда-то врезался, и мотоцикл стал плохо работать — какой-то дребезг появился, что ли. Я так и не поняла, что случилось с мотоциклом, но Семеныч говорит, что готов за решение проблемы отдать пятнадцать тысяч. Десять тебе, пятерку мне. Ты как?
Я помню Семеныча. Год назад этот мужик решил разгрести свой сарай, который называл гаражом, и среди прочего хлама вывез мотоцикл Минск. Красное советское чудо техники пылилось в сарае Семеныча кучу лет. Возможно, оно появилось там задолго до моего рождения. Так как у дядьки Семеныча руки росли из задницы, мотоцикл с ключами в замке зажигания отправился на свалку, откуда я с Олегом его вернули.
У меня были карманные деньги, накопленные с шабашек в автомастерской. На них я купил новую цепь, с помощью Олега почистил карбюратор, поменял камеры. Разобрал, почистил, смазал, собрал.
На починку железного коня ушло две недели — пришлось отшкрябывать ржавчину с деталей, красить, и все это под присмотром Семеныча. И вот, когда наступил он, день икс, канистра бензина уже была разбавлена маслом, а мы — эмоционально готовы откатать все десять литров в первый же день. Мы нарезали круги сначала по двору, потом, осмелев, по пыльным грунтовым дорогам: счастливые и беззаботные. Подсчитывали, сколько теперь стоит мотоцикл, и можно ли продать его и купить уже два раздолбленных, чтобы починить их и ездить вместе уже на своих, личных.
Мы сожгли весь бензин и приехали к дому поздним вечером. Счастливый и довольный, поднялся в квартиру и увидел Семеныча, ждущего меня за столом. Пожилой хрен пробурчал «молодцы», забрал с помощью мачехи ключ и загнал мотоцикл обратно в свой сарай. А отец, вернувшись под полночь с работы, еще пожурил, что мы могли разбиться, и вообще на мотоцикле без прав гонять нельзя.
Тогда-то я понял, что быть честным — невыгодно, а вот быть хитрым и скользким, как Семеныч — вполне. Тогда-то я и начал тренироваться таскать бумажники. Правда, применял свой талант всего трижды, если не считать моментов во время прогулки своей компанией, когда я то и дело отдаю друзьям их ключи и телефоны.
Так вот, о Семеныче. Что было потом с железным конем, не знаю — либо до сих пор там стоит, либо уже кому-то продан. Да и не важно — дел я с этим жадным говном иметь не буду. Если бы он хоть тысяч пять дал нам за работу, мы были бы в маленьком плюсе и такой несправедливости не чувствовали.
— Не хочу.
— Послушай, это деньги! — взвинченно начала мачеха. — Тебе разве не нужны деньги? Конечно нужны! Я знаю, ты спишь и видишь тот день, когда съедешь отсюда. Или ты боишься, что я тебя обману?
Денег у меня сегодня стало чуть больше, так что нужны они чуть меньше. Тем более, я не верю в щедрость Семеныча.
А вот насчет честности мачехи ничего не могу сказать. Как бы она себя не вела, какими бы ни были наши отношения, но деньги, оставленные в моей комнате как на виду, так и в бумажнике в шкафу, ни разу не пропадали и даже не передвигались. Я мог спокойно хранить заработанное без боязни, что проспонсирую ее алкоголизм. Минусами мачехи можно исписать целый лист, но в вещах она не рылась и денег не брала. Возможно, что не от честности, просто ждала удобного случая и не рисковала красть по мелочам.
Другое дело, что Семеныч может надуть мачеху и ничего не заплатить. И та будет требовать не слишком настойчиво — ей ведь достанется пятерка, а мне, ненавистному, целая десятка.
— Завтра у меня экзамен по математике, — обрываю я мачеху. — Давай поговорим о мотоцикле после него. Пока узнай, какая марка, и что именно у него барахлит.
— А самому узнать что, лень давит?
— Эк-за-ме-ен, — тяну я. — К тому
