Сразу скажу: там тоже был отказ. Но бывают отказы, которые дороже иных одобрений.
Только много времени спустя я уразумел, почему в начале нашего разговора (добрый час по телефону) Борис Андреевич так настойчиво втолковывал мне, что его отказ никак и совершенно не связан с самой пьесой. Причина, несколько раз повторил он, - в ряде привходящих обстоятельств, только в них.
Просить об уточнениях я из деликатности не стал , а он не посчитал нужным их сделать. Потом-то я понял...
Он был после тяжелой операции, ему вообще оставалось жить два года. Но для него, человека могучего творческого темперамента, конечно, не это было главным. Главным было другое. В театре уже лежала - а я не мог об этом знать - пьеса Иона Друцэ о Толстом. Сам главный режиссер Борис Равенских собирался ее ставить, а на роль Льва Толстого был намечен Игорь Ильинский.
Получалось, что я, того не подозревая, поставил великого Бабочкина в ситуацию щепетильную. Но вышел он из нее на диво достойно.
Начать с того, что он - это надо оценить! - пьесу, не нужную ему для дела, да еще пришедшую "самотеком", без всяких рекомендаций, прочитал. Причем ясно было, что прочитал внимательно, вникая даже в мелочи. Он, например, посоветовал убрать некоторые словечки, звучавшие слишком современно, типа - "утрясем", или "переживает". И был прав. Поспорили немного о том, чем в старые времена занимались сотские - в пьесе есть такой эпизодический персонаж. Из приятного: мэтру понравилось, например, как выписан младший сын - Лев Львович и, что мне особенно было важно, одобрил всю линию "Софья Андреевна - Чертков", "она о нем правильно говорит", сказал он.
Борис Андреевич Бабочкин слыл среди профессионалов в искусстве человеком требовательным до жесткости, был нелицеприятен и спуску, как говорится, не давал никому. Помню, на каком-то широком собрании кинематографистов, где речь шла о подготовке творческой смены, он с трибуны запустил саркастическую тираду по адресу казалось бы давно "неприкасаемого" Сергея Герасимова: чему, мол, он может научить молодых актеров, когда сам лишен элементарной дикции. О дикции Герасимова, точнее об отсутствии ее, шептались по углам, но впервые об этом было сказано вслух. У самого-то Бабочкина дикция была образцовой. И за ним всегда стоял авторитет легендарного экранного Чапаева, и, конечно, убедительная череда актерских и режиссерских работ на театре.
Получить столь вдумчивое и развернутое собеседование с Борисом Бабочкиным дорого стоило. Потому и сказано, что бывают отказы - дороже иных одобрений.
"Хорошо будет смотреться..."
Итак, назвал всех, кажется, кому предлагал сыграть Толстого, но кто отказался. Дальше назову тех, кто очень хотел сыграть, но кому не дали. Для полноты картины. Ведь речь идет о крупнейших актерах своего времени, поэтому важно, думается, помнить не только об успешно ими сыгранном, но знать и о не сыгранном по разным причинам. В искусстве, как и в науке, отрицательный результат - тоже результат. Тем более, что речь идет отнюдь не о проходной роли...
Остается добавить, что в осуществление проектов такого свойства, как пьеса о Льве Толстом, втягиваются не только режиссеры и актеры, но и строгие оценщики авторской продукции - так называемые "внутренние рецензенты". Обычно это критики и всяческого рода "веды" - театральные, литературные, а в нашем случае еще и толстоведы.
Понятно, что самый первый, сырой пока вариант пьесы я показал Александру Свободину. Пьеса была еще "в работе", не до конца была выверена, так что сравнительно легко подавалась тем или иным драматургическим "докруткам". Тем более полезно было послушать Свободина.
Среди тех, чье мнение было для меня важно, одна фигура стоит особняком и не в сторонке стоит, а возвышается. По целому ряду причин. О них, хотя бы кортко, надо сказать. Человек этот сейчас подзабыт, а в свое время жил шумно, успешно и совершенно не давал о себе забывать: Евгений Данилович Сурков. Критик - литературный, театральный, кинематографический. И всю жизнь - разнообразный идеологический начальник - то по части репертуара в театрах, то по линии сценариев для экрана, то в литературно-газетной сфере, то теоретической в кино. Мозги, субъективная одаренность - уникальные.
Много лет он состоял в переписке с Леонидом Леоновым. Шутил: мы пишем друг другу, но не читаем. Я не могу его почерк разобрать, он - мой.
Очень было бы интересно разобрать сейчас эти тексты...
Он восхищался Андреем Тарковским. В труднейшие для того моменты ходил к нему в дом, они переписывались. Дочь Евгения Суркова Ольга опубликовала письма и записки Тарковского, адресованные отцу. По ним складывается впечатление, что режиссер относился к Суркову с превеликим уважением и доверием. Подпортили картину опубликованные дневники Тарковского, где есть такие, например, записи: "Сурков изображает теперь, что этот он отстаивал "Гофманиану" перед Ермашом. Вот дешевка!" Или: "Говорил с Сурковым Е.Д. Он опытный, со связями, образованный. Но сволочь. Продаст? Продаст при случае".
Давая Суркову "Ясную Поляну", я, признаюсь, испытывал немалую робость. Я не просил поддержки, я хотел получить суждение человека, очень хорошо понимающего, что по чем в искусстве и литературной профессии. Я знал, что в данном случае его ничто не вынудит кривить душой, если пьеса не понравится. Дело, как говорится, - один на один, легче обругать, чем похвалить: не очень нужно начальнику, чтобы подчиненный набирал лишние творческие очки.
И вот перечитываю запись его монолога, сделанную 35 лет назад на улице Усиевича, дом 9 в кабинете главного редактора журнала "Искусство кино". Цитирую, как записано: "Интересно, умно, нет иллюстративности, сделано не так, как обычно пишутся биографические пьесы. Есть отличные сцены: конец первого акта, например, хороши все параллели - старый Толстой, молодой Толстой. Хороши Софья Андреевна, Чертков, Александра Львовна. Очень удачны, психологически убедительны прорывы сквозь толстовщину. А вот Лев Львович прямолинеен" (Б.Бабочкин, помните, оценил Льва Львовича точно наоборот).
Были у Суркова и критические замечания, они оказались не принципиального свойства, многие я потом учел. Далее у меня за ним записано: " ...Не мог вам не сказать так, как думаю. Я и Иону Друцэ, при всем моем уважении к его таланту, все прямо высказал... (Так он успел к тому моменту и "Возвращение на круги своя" прочитать! - Д.О.) Прямо сказал и Ермолинскому о его сочинении, он на меня обиделся. А "Ясную Поляну" я послал Ломунову и по телефону отрекомендовал. Вы потом ему позвоните. Это настоящая драматургия, это будет хорошо смотреться и играться. Поздравляю, большая работа..."
Столько времени прошло, а и сейчас, признаюсь, перечитывая, ощущаю зуд в лопатках - крылышки прорастают. Но как было не поделиться с читателями своими малыми радостями!
А страшное, что прозвучало в монологе Суркова - он послал пьесу Ломунову. Вот об этом попросить мне бы и в голову не пришло!
Константин Николаевич Ломунов возглавлял сектор русской классической литературы в Институте мировой литературы им. Горького Академии наук СССР, был он, понятно, и профессором, и доктором филологических наук. А специализировался он именно на творчестве Льва Толстого. Говоря по-простому, его вполне можно было наградить титулом "Главного толстоведа Советского Союза". Его книгам, научным статьям, всяческим комментариям, предисловиям, послесловиям толстовской тематики просто не было числа.
Больше всего я боялся нарваться именно на Ломунова. Ведь одно его отбойное слово - и прощай все надежды. Надолго, если не навсегда. Хоть к черту-дьяволу, только не к нему! Так я думал. И вот надо же: "Ясная Поляна"" отправлена прямо ему в руки. Позвонить Ломунову, как советовал Сурков, я так и не решился. А несколько лет спустя в тех своих страхах признался Ломунову лично. К тому времени мы уже славно поработали с ним и над фильмом "Лев Толстой - наш современник", и над пьесой "Наташа Ростова".
- Напрасно не позвонили, - сказал он просто. - Мне ваша пьеса очень понравилась.
"Дочь Толстого убрать!.."
Через полгода пришло, наконец, заключение цензуры. Неприятностей с этой стороны, признаюсь, я не ждал. Что могло вызвать возражения, если автор опирался на абсолютно легальные источники и все, что он использовал, можно было найти даже в библиотеках? Но автор ошибся.
Главлит, а, иначе говоря, цензуру, все устроило, кроме одного: присутствие в пьесе Александры Львовны, младшей дочери Толстого!
Восклицательный знак поставлен не случайно.
Один из смысловых и сюжетных центров пьесы - страсти вокруг толстовского завещания. Свои сочинения Лев Николаевич поначалу завещал "во всеобщую собственность", то есть отдавал народу. Но юристы объяснили, что по российскому законодательству это сделать невозможно. Полагалось, как уточняет в своих мемуарах Александра Львовна, "оставить права на чье-нибудь имя с тем, чтобы это доверенное лицо исполнило волю отца". Так вот, этим "доверенным лицом" писатель назначил именно свою младшую дочь Александру. А ее потребовали убрать!
