Вы рубите его да буйну голову
Вы на той на плахи на липовой».
Ишша все палачи испужалисе,
Ишша все палачи устрашилисе.
Как адин палачь не устрашилса,
Тут Скарлютка вор, Скурлатов сын.
Он берет царевичя за белы руки,
Он ведет царевичя во чисто полë
Он ко той ко плахи ко липовой,
Да хочë рубить да буйну голову.
А во ту пору, да во то времечько
Перепахнула веска за реку Москву,
А во тот жа во Киев град,
А к тому же ведь ко дядюшки,
А к тому же Микиты Родомановичю:
«Уж ты ой еси, наш дядюшка,
Уж ты же Микита Родомановичь!
Уж ты знаёшъ ле, про то ведаёшь:
Как померкло у нас соньцë красноë,
А потухла звезда поднибесная, —
Как погиб цяревич за Москвой рекой
А и большоë Фëодор Ивановичь?»
Ишша тут же ведь как и дядюшка,
Ишша тот жа Микита Родомановичь,
Он ведь скачë с постелюшки со мяхкою;
Он обул как сапожки на босу ногу,
Он схватил талуп за един рукав;
Он крыцит-зыцит своим конюхам:
«Уж вы ой еси, мои конюхи!
Подводите мне и добра коня».
Он ведь скоро скачёт на добра коня,
Он ведь гонит тут во всю голову;
Крычит он зычит громким голосом:
«Розодвиньтесь-ко да вы, народ Божей».
Он застал Скарлютку на з
а
махи;
А сам говорил таково слово:
«Ты Скарлютка вор, ты Скарлатов сын!
Ты не за свой гуж ты примаисьсе.
А кабы те тем гужом подавитисе.
Ты поди, Скарлютка, во чисто полë,
А сруби у тотарина буйну голову;
Ты приди к царю, — саблю на стол клади,
Ишша сам говори таково слово:
„Ишша то дело у нас сделано,
Ишша та работушка сроблена“».
Он берет цяревичя за белы руки,
Он садил цяревичя на добра коня;
Он сам коня в поводу повел.
Скарлютка вор да как Скарлатов сын,
Пошел как он да во чисто поле.
Он срубил у тотарина буйну голову.
Он пришел к царю, — саблю на стол кладёт:
А сам говорит таково слово:
«Ты прозвитель царь, Иван Васильевичь!
У нас то ведь дело нынь сделано,
У нас та роботушка сроблена».
Зажалел как тут прозвитель царь,
Зажалел как он своего сына,
Ишша большого Фёдора Ивановичи;
Ишша сам говорил таково слово:
«А как п
о
вори да по Гогарини
Ишша много есь как жал
о
бных тут,
А по моем по сыни по Федори
Некуг
о
-то нету жал
о
бного».
Приходила панафида шесьнедельняя,
А прозвитель царь Иван Васильевичь
А паходит он поминать сына
А и большего Федора Ивановичя.
А итти то нать мимо Киев град,
Да мимо дядьево-то подворьиця.
А у дядюшки и за пир такой,
А што тако да за весельицë.
А скрыцял как тут прозвитель царь,
Он скрыцял ведь тут громким голосом:
(Нихто не велел тебе разгоречитьсе то!)
«Уж ты ой еси, мой дядюшка!
А што у тя и за пир такой,
А што у тя и за весельицë?
Ты не знаёшь-ле, не выдаёшь:
А помёркло у нас соньцë красноë,
(Экой был герой! Бойсе его, перебоисе, все народ
своим судом судил.)
А потухла звезда подьнебесная, —
Как погиб царевич за Москвой рекой,
Ишша большоë Федор Ивановичь?»
Как выходит тут его дядюшка,
Ишша тот жа Микита Родомановичь;
Он выходит тут на красно крыльце.
Говорил как тут прозвитель царь:
(Эка громогласна старина!)
«Уж ты ой еси, ты мой дядюшка!»
Ишша ткнул копьем во праву ногу:
(Эк разгорячился как!)
Ишша што у тя и за пир такой,
Ишша што у тя за висельицë?
Ты не знаёшь-ле, не ведаёшь:
А померкло у нас соньцë красноë,
А потухла звезда поднебесная,—
А погиб царевичь за Москвой рекой,
Ишша большое Фëодор Ивановичь?»
Говорит как тут его дядюшка,
Ишша тот же Микита Радамановичь:
«Уж ты ой еси, мой племянничёк,
А прозвитель царь Иван Васильевичь!
Уж ты хош, — чем тобя обрадую,
Тибя большим-то сыном Федором,
Ишша Федором тибя Ивановичем».
Он выводит цяревичя на красно крыльце
