протеста коллеги, – извинился непонятый.
– Оба протеста принимаются, – огласил председатель, – но я прошу впредь выражаться яснее.
– Так можно продолжать? – спросил защитник после паузы в ¼ заданного темпа, хоть оглашения не понял.
– Да, продолжайте, потому что второй протест поглотил первый, – объяснил председатель.
«Какой кошмар!» – подумал Пётр Анисимович – тот, который читал, а тот который был на кладбище и отличался от всех чёрной своей плотностью, а не лунно-зелёным сиянием продолжал слушать фантомов, но ему казалось, что он уже и сам становится, ну если не лунно-, то точно, всё зеленее, и его уже заметили и стали оглядываться.
«По симпатическому закону рядом со мной оказался он, – слышал обвиняемый, – и случилось всё то, что случилось тогда с нами.
Земля ушла из-под ног, дыхание перехватило, дрожь объяла, коленки подогнулись, язык проглотила и много таких, сбивающих с ног метафор, обладай я талантом имярек, можно было бы навить, описывая такое состояние. Поражённая – начали стучать зубы, руки дрожать, грудь сжиматься – задыхалась, холод пронимал до костей, луны не было (всё из Мопассана 42), сражённая ударом тот час же почувствовала, что в ней что-то шевелится, хотя… чему ещё было там шевелиться?.. и слизи ещё не было.
Во мне было твоё семя».
«Вскоре, после того, как они сошлись, – вспомнил уже лунно-зеленый Пётр Анисимович, – сразу после этого жирного (в хорошем смысле слова) Andante… Andante… con variazione… она сказала мне… как же так?.. сказала то, что сказала сейчас ему: «Во мне твоё семя», – сказала она, сказала она, она сказала.
«Семя мы убили, убили, когда оно ещё было слизью. Убили, если убийство слизи – убийство».
Они встали с могилки и пошли, и продолжали говорить, и разговор их слился с разговорами лунно-зелёных привидений, и Пётр Анисимович слышал как жаловалась нимфа Эхо и колдунья Медея, и Жоржета, и Лолита, и сумрачный её Гумберт, и… и Сольвейг пела печальную песню. (Здесь хотелось редактору наворовать чужих текстов, очень известных: про любовь, разлуку, ненависть, предательство, измену, промискуитет, наконец, и вставить сюда, чтоб понятно стало о чём жаловались лунно-зелёные персонажи, и в какой водоворот тоски попал редактор Крип. Ведь Пётр Анисимович всё же был литератором, и все эти чужие тексты были для него не меньше, а может и больше, чем живая жизнь).
Прародительница наша Афродита выдохнула из себя эту горькую тоску, выплеснула целый поток желчи, когда Гефест запутал её ревнивой сетью, вместе с её неистовым блаженством.
Так до сих пор и осталась любовь перемешанной с желчью.
А ещё интересно бы найти одно слово, которое вместило бы в себя все эти: любовь, разлуку, промискуитет…
НЕОТПРАВЛЕННЫЕ ПИСЬМА
Потом началось. Тогда, проснувшись… Сон, оказалось, не растаял. Сейчас я вспоминаю последний день… последний вечер. Ты не держал меня за руки, но ты и не хотел отпускать. Что заставило тогда тебя, переступить через себя? Ради чего? Ради кого? Или из-за чего? Сможешь ты когда-нибудь ответить на этот вопрос?
– Я отказываюсь отвечать на этот вопрос…
– Хорошо, – пролаял председатель, – продолжаем.
Когда я ушла, ты не стал меня задерживать, и киноплёнка, в моём, поражённом воображением сне, заходилась, засуетилась…
…видениями ли, привидениями, зашевелились, затолкались, затрусили в мрачном чаду, в чахлом свете фонарей, во всполохах химерического и висельного веселья из открывающихся и закрывающихся дверей притонов, кафешантанов, трактиров, ресторанов, уютов и приютов, арлекины-бродяги, разряженные в пестрые лохмотья калеки, проститутки всякие, смеральдины, франческины, коломбины, фанчески, серветтки, пройдохи-бригеллы, ковьеллы-ловкачи, шулеры-скарамуччи, тартальи-маски, злодеи, картонные носы, парики, шарфы, цилиндры, улыбки, гримасы и!!! Матчиш, – беспощадный и беспардонный… нёсся, будто хотел сбить с толку звезды … «До звёзд разносится матчиш», – кричал пьяный поэт…
…а звездам было наплевать…
Звёзды лениво перемигивались и Луна, круглая и розовая, лениво пряталась, шхерилась за серую муть или мутную серь, показывая всем своим видом, что она ни при чём здесь; хотя знала, что в колдовствах и наваждениях всё равно обвинят её.
Да и матчишу, по правде говоря, было наплевать на звёзды: « Э-эх! Пай-рать-пать-пать, Пай-рать-пать-пать! Сегодня я вас встретил на карнавале, а вы меня заметили и мне сказали: Пай-рать-пать-пать, Пай-рать-пать-пать!» – матчиш стучал по клавишам, заламывал руки, корчил рожи, прижимался к сладкому, брызгал слюной от удовольствия и увлекал пьереток и пьеро, пульчинелл, клерков, гризеток, пажей, кардиналов, герцогов, принцев, принцесс, волшебников, карликов, художников и их жён, сплетённых и совокуплённых друг с другом в визгах и восторгах забытья; увлекал и затаскивал в раздрызганный танцующий и мчащийся по улицам города тарантас, на облучке которого Эрлекен размахивал и размахивал хлыстом, и хлестал, и ошпаривал, то там, то там, в уголках и уголочках, скорченных и ёжащихся любовников, охаживал буйволовой жилой обнажённые части плывущих в пароксизмах парочек, и те застывали в моментальной вспышке магния и отпечатывались на белой стенке кургузой тенью, а тарантас, будто пузырь требухой, надувался гоготом и реготом и лопался во все стороны, и во все стороны, и до самых звёзд летел разнузданный, расхлябанный транжира матчиш: «Матчиш я танцевала, с одним нахалом, В отдельном кабинете, под одеялом! Пай-рать-пать-пать, Пай-рать-пать-пать!»
Т-п-р-р-ру-у!!! – заорал Эрлекен. И тарантас остановился, как вкопанный, и даже у матчиша перехватило в горле, и даже звёзды перестали глупо мигать глазами, и даже Луна посмотрела вниз и стала такой, какой ей и положено быть – бледной, а не розовой…
В бледном свете, прямо перед мордами лошадей (лошади ли это были?) появлялось существо. Существо переходило дорогу, переходило дорогу прямо перед мордами лошадей и, казалось, ничего не видело вокруг. Белое лицо под громадными полями чёрной шляпы, с чёрными провалами глаз (помнишь ты анютины глаза?) было недвижно устремлено в одну какую-то точку за пределами существующего, за пределами огородных пугал, лисьих лиц, грима, пирсинга, брандинга, прикидов из кожи, гвоздей и пуговиц, разодранных чулок, устремлено в какую-то точку за пределами видимости. Невероятный синий, с кружевными чёрными цветами, тащился за ней плащ, и она уже перешла дорогу, а плащ ещё тащился… или это был не плащ, или это была какая-то ленивая и задумчивая, цепляющаяся за неровную брусчатку тень. Хлыст уже взвизгнул, уже свистанул в воздухе, чтоб ужалить, чтоб подхлестнуть это занудное течение, кликушествующее Largo, встрявшее, вмешавшееся в разнузданное и стремительное Scherzo, но лицо обернулось вдруг, и рука повисла, и змея, замерев на мгновение, обессилев враз, будто не допрыгнув до добычи, упала и скрутилась в бесполезную и обмякшую, поверженную лють. Лицо обернулось, испугалось, исчез плащ и цветы, и девушка бросилась бежать, и вся камарилья, будто обрадовавшись, источая бульканье и хлюпанье, фонтанируя
