Все это в прошлом, прочно забытом. Время его истекло. И зеркало гаснет в чулане забитом. Но вот что: тебя у меня отнимает стекло. Нас подло крадут отражения. Разве в этой витрине не ты? Разве вон в том витраже не я? Разве окно не украло твои черты, не вложило в прозрачную книгу? Довольно мелькнуть секунде, ничтожному мигу — и вновь слистали тебя. Окна моют в апрельскую оттепель, — переплеты прозрачных книг. Что в них хранится? И дома — это ведь библиотеки, где двойник па каждой странице: то идет, то поник. Это страшно, поверь! Каждая дверь смеет иметь свою тень. Тысячи степ обладают тобою. Оркестр на концерте тебя отражает каждою медной и никелевой трубою. Столовый нож, как сабля наголо, нагло сечет твой рот! Все тебя здесь берет — и когда-нибудь отберет навеки. И такую, как ты, уже не найдешь ни на одной из планет. Как это было мною оказано? —
«И тускло отражались веки
в двуглавых зеркальцах монет.
Все это спрятано навеки…
Навеки, думаете? Нет!»
Все в нашей власти, в нашей власти,
И в антикварный магазин
войдет магнитофонный мастер,
себя при входе отразив.
Он изучал строенье трещин,
он догадался, как постичь
мир отражений, засекреченный
в слоях невидимых частиц.
Там — среди редкостей витрины,
фарфора, хрусталя, колец —
заметит он овал старинный,
вглядится, вспомнит наконец
пятно, затерянное в детстве,
завешанное кисеей,
где, как пропавшая без вести,
она исчезла… Где ж ее
глаза, открывшиеся утром
(но их закрыть не преминут),
и где последняя минута,
где предыдущих пять минут?
Ему тогда сказали: — Выйди! —
И повторили: — Выйди прочь! —
Кто ж, кроме зеркала, увидел
то, что случилось в эту ночь?
— С изъяном зеркальце, учтите.
— А, с трещиной… Предупрежден.
— Вы редкости, я вижу, чтите…
Домой, под проливным дождем
домой, где начат трудный опыт,
где блики в комнате парят,
где ждет, как многоглазый робот,
с рентгеном схожий аппарат;
где, зайчиком отбросив солнце,
всю душу опыту отдаст
живущий в вечном эдисонстве
и одиночестве — фантаст. —
Но путь испытателя крут, особенно если беретесь за еще не изведанный труд. Сначала — гипотеза, нить… Но не бойтесь гипотез! Лучше жить в постоянных ушибах, спотыкаясь, ища… Но однажды сквозь мусор ошибок выглянет ключ. Возможно, что луч, ложась на стекло под углом, придает составным особый уклон, и частицы встают, как иглы ежа: каждая — снимок, колючий начес световых невидимок. Верно ли? Спорно ли? Просто, как в формуле:
(Эн квадрат равняется единице плюс дробь, где числитель четыре пи эн е квадрат, а знаменатель некое К?)
Но цель еще далека, а стекло безответно и гладко. Но уже шевелится догадка! Что, если выпрямить иглы частиц, возвратить, воскресить отражение? Я на верном пути! Так идти — от решения к решению, пи за что не назад! Нити лазеров скрещиваются и скользят. Вот уже что-то мерещится! —
Покроет серебристый иней
поверхность света и теней,
пучки могущественных линий
заставит он скользить по ней.
Еще туманно, непонятно,
но калька первая снята,
сейчас начнут смещаться пятна,
возникнут тени и цвета.
И — неудачами не сломлен,
в таинственнейшей темноте
он осторожно, слой за слоем,
начнет снимать виденья те,
которым не было возврата,
и, зеркало зачаровав,
заставит возвращаться к завтра
давно прошедшее вчера!
Границы тайны расступаются,
как в сказке «Отворись, Сезам!».
Смотрите, видите? Вот — пальцы,
к глазам прижатые, к слезам.
Вот — женское лицо померкло
измученностью бледных щек,
а зеркало — мгновенно, мельком
взгляд ненавидящий обжег.
Спиною к зеркалу вас любят,
вас чтут, а к зеркалу лицом
ждут вашей гибели, и губят,
и душат золотым кольцом.
Он видит мальчика в овале,
себя он вспомнил самого,
как с ним возились, целовали
спиною к зеркалу — его.
Лицом к нему — во всем помеха,
но как избавиться, как сбыть?
И вновь видение померкло.
Рука с постели просит пить…
Но мы не будем увлекаться
сюжетом детективных книг,
а что дадут вместо лекарства —
овал покажет через миг…
И вдруг на воскрешенной ртути
мольба уже ослабших рук
и стон: — Убейте, четвертуйте,
дитя оставьте жить! — И вдруг,
как будто нет другого средства —
не отражать! — сорвется вниз,
ударится звенящем сердцем
об угол зеркало… И жизнь
в бесчисленных зловещих сценах
себя недаром заперла!
Тут был не дом, тут был застенок, —
и это знали зеркала.
Все вышло! С неизбежной смертью
угроз, усмешек, слез, зевот —
ушло все прежнее столетье!
А отраженье — вот — живет…
На улице темно, ненастно,
нет солнца в тусклой вышине.
Отвозят бедного фантаста
в дом на Матросской Тишине. —
А тебя давно почему-то нет. Но разве жалоба зеркало тронет? В какой же витрине тонет твой медленный шаг, твои серьги в ушах, твой платочек, наброшенный на голову? И экрану киношному, наглому дано право и власть тебя отобрать из других и вобрать. А меня обобрать, обокрасть. И у блеска гранитных камней есть такое же право. Право, нет, ты уже не вернешься ко мне, как прежде, любя. Безнадежная бездна, какой, ты подверглась! Фары машин, как желтые половцы, взяли тебя в полон. Полированная поверхность колонн обвела тебя вокруг себя. Не судьба мне с тобою встретиться. Но осталось еще на столе карманное зеркальце, где твое сверкало лицо, где клубилась волос твоих путаница. Зеркальный кружок из-под пудреницы меньше кофейного блюдца. В нем еще твои губы смеются, мутный еще от дыханья, пахнет твоими духами, руками твоими согрет!
Но секрет отражений ведь найден. Тот фантаст оказался прав: сколько вынуто было зеркал из оправ и разгадано! Значит, можно по слойку на день тебя себе возвращать, хоть по глазу, по рту, по витку со лба, какой перед зеркальцем свесился. Слоик снял — и ты смотришь так весело! Снял еще — слезы льются со щек. Что случилось тогда, когда слезы? Серьезное что-то? Ты угрюма — с чего? Вдруг взглянула задумчиво. Снял еще — ты меня будто любишь. А сейчас выжимаешь из тубы белую пасту на щетку. Вот рисуешь себе сердцевидные губы и лицо освежаешь пушком. Можно жить и с зеркальным кружком, если полностью нету. Так, возьмешь безделицу эту — и она с тобой может быть… —
А может быть, пещеры, скалы,
дворцы Венеций и Гренад,
жизнь, что историки искали,
в себе, как стенопись, хранят?
Быть может, сохранили стены
для нас, для будущих времен,
на острове Святой Елены
как умирал Наполеон?
И в крепости Петра и Павла,
где смертник ночь провел без сна,
ничто для правды не пропало,
и расшифровки ждет стена?
А «Искры» ленинской страница
засняла между строк своих
над ней склонившиеся лица
в их выражениях живых?
Как знать? Окно дворца Растрелли
еще свидетелем стоит
январским утром при расстреле?
А может быть, как сцены битв
вокруг Траяновой колонны —
картины стачек и труда
и Красной гвардии колонны
несет фабричная труба?
И может быть, в одной из комнат
не в силах потолок забыть,
что Маяковский в пальцах комкал,
что повторял?.. И может быть,
валун в пустыне каменистой,
куда под стражей шли долбить, —
партсбор барачных коммунистов
запечатлел?.. И может быть,
на стеклах дачи подмосковной
свой френч застегивает тень
того, чей взгляд беспрекословный
тревожит память по сей день?
Но, может, и подземный митинг
прочнее росписей стенных
еще живет под гром зениток
на арках мраморно-стальных?
Все может быть!.. Пора открытий
не кончилась. Хотите скрыть
от отражений суть событий, —
зеркал побойтесь, не смотрите:
они способны все открыть. —
Стой, застынь, не сходи со стекла, умоляю! Как ты стала мала и тускла! Часть лица налипает коверкаться. Кончились отражения зеркальца — оно прочтено до конца. Пустая вещица! Появилась на ней продавщица ларька, наклоняясь над вещами… И в перчатке — твоя, на прощанье, рука… —
