Гости провожали взглядами молчаливую троицу со всевозраставшим любопытством.
– До чего ты бледна, бедная сестричка! – заметила Регина.
– Как ты хороша, о, Кармелита! – воскликнула г-жа де Маранд.
V – Я уступила вашим настойчивым просьбам, мои любимые, – проговорила в ответ молодая женщина. – Но, может быть, пока не поздно, мне следует остановиться?
– Отчего же?
– Вы знаете, что я не открывала фортепьяно с тех пор, как мы пели вместе с Коломбаном, прощаясь с жизнью. А вдруг мне изменит голос? Или окажется, что я ничего не помню?
– Нельзя забыть то, чему не учился, Кармелита, – возразила Регина. – Ты пела, как поют птицы, а разве они могут разучиться петь?
– Регина права, – поддержала подругу г-жа де Маранд. – И я уверена в тебе, как уверена в себе ты сама. Пой же без смущения, дорогая моя! Могу поручиться, что ни у кого из артистов никогда не было более благожелательно настроенной публики.
– Спойте, спойте, мадам! – стали просить все, за исключением Сюзанны и Лоредана: брат разглядывал красавицу Кармелиту с изумлением, сестра – с завистью.
Кармелита поблагодарила собравшихся кивком и пошла к инструменту.
Генерал Эрбель сделал два шага ей навстречу и поклонился.
– Дорогой граф! – произнесла г-жа де Маранд. – Имею честь представить вам самую близкую свою подругу, ведь из трех моих подруг эта – самая несчастливая.
Генерал снова поклонился и с галантностью, достойной рыцарских времен, промолвил:
– Мадемуазель! Сожалею, что госпожа де Маранд поручила мне столь легкое дело, как опубликовать в газетах похвалу вашему таланту. Поверьте, я приложу к этому все силы и все равно буду считать себя вашим должником.
– О! Спойте! Спойте, мадам! – снова попросили несколько голосов.
– Вот видишь, дорогая сестра, – заметила г-жа де Маранд, – все ждут с нетерпением… Так ты начнешь?
– Сию минуту, если вам угодно, – просто ответила Кармелита.
– Что ты будешь петь? – спросила Регина.
– Выберите сами!
– У тебя нет любимого произведения?
– Нет.
– У меня здесь весь «Отелло».
– Пусть будет «Отелло».
– Ты будешь аккомпанировать себе сама? – спросила Лидия.
– Если некому это сделать… – начала Кармелита.
– Я с удовольствием сяду за фортепьяно, – торопливо предложила Регина.
– А я буду переворачивать страницы! – подхватила г-жа де Маранд. – Тебе нечего бояться, когда мы с тобой рядом, не правда ли?
– Мне нечего бояться, – отозвалась Кармелита, грустно качая головой.
Девушка в самом деле была совершенно спокойна. Холодной рукой она коснулась руки г-жи де Маранд. Ее лицо выражало полную невозмутимость.
Госпожа де Маранд направилась к фортепьяно и выбрала из стопки партитуру «Отелло».
Кармелита осталась стоять, опираясь на Регину; будуар был на две трети полон.
Гости расселись и стали ждать затаив дыхание.
Госпожа де Маранд поставила ноты на фортепьяно, а Регина вышла, села за инструмент и блестяще исполнила бурную прелюдию.
– Споешь «Романс об иве»? – спросила г-жа де Маранд.
– С удовольствием, – молвила Кармелита.
Госпожа де Маранд раскрыла партитуру на предпоследней сцене финального акта.
Регина повернулась к Кармелите, готовая начать по ее знаку.
В эту минуту лакей доложил:
– Господин и госпожа Камилл де Розан.
Глухой, протяжный вздох, похожий на стон, вырвался при этих словах из груди у трех или четырех человек из тех, что собрались в гостиной. Засим последовала глубокая тишина. Казалось, все присутствовавшие знали историю Кармелиты и потому не смогли сдержать восклицания при неожиданном появлении молодого человека с горящим взором, улыбкой на устах и беззаботным выражением на лице, хотя именно Камилла де Розана можно было в определенном смысле считать убийцей Коломбана.
Стон вырвался из груди у Жана Робера, Петруса, Регины и г-жи де Маранд.
А Кармелита не вскрикнула, не вздохнула: у нее перехватило дыхание и она застыла, подобно статуе.
Когда г-н де Маранд услышал имя Камилла, тут только он вспомнил, что именно этого человека ему рекомендовал его американский компаньон. Хозяин дома пошел гостю навстречу со словами:
– Вы прибыли как нельзя более кстати, господин де Розан!
Не угодно ли вам будет присесть и послушать! Вы услышите, как уверяет госпожа де Маранд, прекраснейший голос из всех, какие вы когда-либо слышали.
Он предложил руку г-же де Розан и проводил ее к креслу, в то время как Камилл пытался в стоявшем перед ним призраке узнать Кармелиту, а когда узнал, едва слышно вскрикнул от изумления.
Лидия и Регина метнулись к подруге, полагая, что надобно будет ее поддержать. Однако, к немалому их удивлению, Кармелита, как мы уже сказали, продолжала стоять, глядя в одну точку; только смертельная бледность выдавала ее смятение.
Ее безжизненный взгляд ничего не выражал; а сердце, казалось, остановилось, будто вся она внезапно окаменела. На молодую женщину смотреть было тем более страшно, что помимо смертельной бледности, залившей ее щеки, на ее будто высеченном из мрамора лице волнение никак не отражалось.
– Мадам! – обратился г-н де Маранд к своей супруге. – Я имел честь говорить вам об этих двух лицах.
– Займитесь ими, сударь, – отвечала г-жа де Маранд. – Я же полностью принадлежу Кармелите… Видите, в каком она состоянии…
Бледность Кармелиты, ее остановившийся взгляд, застывшая поза и впрямь поразили г-на де Маранда.
– Мадемуазель! Что с вами? – с состраданием спросил он.
– Ничего, сударь, – отозвалась Кармелита и заставила себя поднять голову, как свойственно сильным натурам в минуту испытания, когда нужно взглянуть несчастью в лицо. – Со мной ничего!
– Не пой! Не нужно тебе нынче петь! – шепнула Кармелите Регина.
– Почему?
– Это испытание выше твоих сил, – заметила Лидия.
– Посмотрим! – возразила Кармелита.
На ее губах мелькнуло подобие улыбки.
– Так ты хочешь петь? – переспросила Регина, вновь усаживаясь за фортепьяно.
– Сейчас я не просто женщина, я – артистка!
И Кармелита сделала три шага, еще отделявшие ее от инструмента.
– Господи, помоги! – взмолилась г-жа де Маранд.
Регина снова сыграла прелюдию.
Кармелита запела:
Assisa al pie d'un sahce
Голос звучал уверенно, и слушателей захватило ее пение: они сопереживали Дездемоне, а не страдавшей певице.
Трудно было сделать более удачный выбор, учитывая положение несчастной девушки: смятение Дездемоны, когда она поет первый куплет, обращаясь к чернокожей рабыне – своей кормилице, ее смертельный страх в определенном смысле выражали тоску, сжимавшую сердце Кармелиты. Гроза, нависшая над палаццо прекрасной венецианки; ветер, разбивший готическое окно в ее спальне; гром, с треском разрывающийся вдалеке; пугающая темнота ночи; колеблющийся огонек лампы – все в этот мрачный вечер, вплоть до меланхоличных стихов Данте в устах гондольера, проплывающего в своей лодке:
Nessun maggior dolore
Che ncordarsi del tempo felice,
Nella misena.
повергает несчастную Дездемону в бездну отчаяния, все предвещает несчастье, в каждой мелочи – зловещее предзнаменование.
Ария статуи в моцартовском «Дон Жуане», а также отчаяние доны Анны, когда она натыкается на тело своего отца, – вот, может быть, единственные две сцены, сравнимые по силе с этой пронзительной сценой томительных предчувствий.
Итак, повторяем, музыка величайшего итальянского композитора как нельзя лучше выражала муки Кармелиты.
Храбрый, верный, сильный Коломбан, по которому она носила в душе траур, напоминал мрачного и преданного африканца, влюбленного в Дездемону. А отвратительный Яго, язвительный друг, разжигающий в сердце Отелло ревность, был в известном смысле похож на легкомысленного американца, немало зла принесшего с той же легкостью, с какой Яго причинил по злобе.
Кармелита при виде Камилла почувствовала себя в положении, описанном Шекспиром, а романс, который она исполняла с такой твердостью и выразительностью, был настоящей пыткой: каждой нотой он вонзался в сердце, будто холодная сталь клинка.
После первого куплета все захлопали с воодушевлением, с каким непременно встречает новый талант публика, заинтересованная в верном суждении.
Второй куплет:
I ruccelletti hmpidi
A caldi suoi sospin
по-настоящему удивил слушателей; перед ними была не просто женщина, не только певица, извергающая целый поток жалоб:
теперь пело воплощенное Страдание.
В особенности припев:
L'aura fra i rami flebile
Ripetiva il suon.
был исполнен с такой трогательной печалью, что вся отчаянная поэма девушки прошла, должно быть, в тот момент перед глазами тех, кому ее история была знакома, как, наверно, проходила она перед ее собственным взором.
