«Боже, неужели и она, как все, рада-радешенька, что ее обнимают, целуют? Жаркий поцелуй сорокалетней женщины — предвестник победы над ней».
Разговор не клеился. Он питал к ней недоброе. Она почувствовала изменчивость его настроения.
— Извините меня, ради бога. Я боялась, что вы меня увезете к черту на кулички. Наверное, я слабая. Простите. Но ваш поцелуй мне приятен. Я его ждала... очень, — открыла она ему правду, когда он остановил машину рядом с ее домом у антикварного магазина.
Он подобрел:
— Не унижайте себя. Меня простите за мальчишеское озорство. Тогда мне хотелось вас целовать, хочется и сейчас. Дайте мне руку. Еще тридцать секунд. Я понимаю, положение замужней женщины обязывает быть осмотрительной. Я хочу запомнить ваши глаза.
Он нежно поцеловал ей руку.
— До свидания.
— До встречи.
Не уезжал, ждал, пока она войдет в арку. Она повернулась, помахала рукой. И он понял, что был не прав. Ему не хотелось, чтобы она уходила, очень не хотелось.
В этот день у Олеси все валилось из рук. Разбила свою любимую коричневую чашку. Взялась было стирать трусы, носки, майку мужа... Передумала. Оставила в ванной до вечера. Пошла со старшей дочерью пить чай. Ей не хотелось оставаться одной... мысли о нем преследовали ее.
Оля с подружкой, тоже неудачницей, — обе не поступили на библиотечный факультет Института культуры, — устроились ученицами на завод телевизоров. Август не интересовался судьбой дочери. Сказал только, что в его роду «таких тугодумов не было».
— Хорошо. Она пошла в мой род, и закончим этот разговор, — раздраженно оборвала его Олеся.
Дочь была довольна. Она получила первую ученическую стипендию: шестьдесят рублей.
— Трудно там, дочка?
— Не так трудно, как скучно и нудно. Берешь плиту, капаешь олово и паяльником, пшшш... следующая плита. Конвейер, одним словом. Мы решили с подружкой пойти на вечерние подготовительные курсы при университете. Будем поступать на биологический.
— Держись ее. Она серьезная. Мне нравится. Не увлекается как сумасшедшая этими панками и металлистами.
— Мама, что в этом плохого. Ты уже становишься похожей на отца. У вашего поколения были свои кумиры, у нашего свои. Пойду спать. Глаза слипаются.
— Отдохни.
На час раньше обычного пришел раздраженный Август, не включил даже телевизор. Проголодался. Ел молча, быстро.
— Баб к руководству подпускать — преступление, — по обыкновению начал он, закуривая. Она знала: пока не выскажется, не отстанет, будет ходить за ней следом и вещать, как пионервожатый.
— Наша дура дала указание через секретаршу забронировать в Бресте шестьдесят гостиничных мест. Секретарша, тюфяк, не перезвонила, не уточнила, кто будет, кто не может приехать. Бронь осталась на все семь дней. Приехали половина участников семинара. Кто в этих номерах? Никому нет дела. Транжирят государственные деньги. Я, естественно, по приезде сделал втык безмозглой секретарше. Так она в позу. Давай учить меня, жалуется Серафиме. А эта пава сыторылая в ФРГ на семинар ездит, валюту нашу с тобой сжирает, поучает меня. Дерьмо.
Он неожиданно зло и строго, впервые за совместную супружескую жизнь, спросил:
— Может, и у тебя есть любовник?
— Нет. Прямо меня в краску ввел, — она растерялась.
— У нас через одну. Вырываются в командировки, лишь бы с глаз долой, и в гостиницах сношаются по-черному. Без разницы. Шестидесятилетние старики, двадцатилетние юнцы... Дерьмо. За них всю работу делаю. Я им пробил диагностические центры на двух крупных заводах. Заключил три договора. Сам на машинке текст печатаю. Внедрил три методологии.
— Обещали ведь тебя повысить в должности, — решила взбодрить его Олеся.
— Они все недолюбливают меня. Выдры эти общипанные. Я купил туалетной бумаги, — перешел он на темы быта и хворей, — полчаса стоял в очереди. Дожились с этой перестройкой. В туалет идешь без удовольствия. У нас есть растирания для спины?
— Меновазин? Есть.
— Просифонило, видно, в поезде. Пристали в купе две наглые бабы и почти силой заставили уступить нижнее место женщине с трехлетним ребенком. Полудебил, на нем уже воду возить можно. У тебя знакомого стоматолога нет? Как ни схожу к нашей маразматичке-пенсионерке, так через неделю пломба вылетает.
— Есть. Позвоню.
— Только заранее спроси: есть ли у нее фээргэшный импортный материал.
— Спрошу.
— А где маленькие ножницы? Опять на место не положили?
— Состриги ногти другими.
— Ты же знаешь, на ногах ногти я стригу маленькими ножницами.
— Хорошо. Я поищу их.
Она выключила за мужем в туалете свет, постелила младшей, перекрыла на кухне газовую трубу и принялась растирать меновазином широкую спину мужа. Долго терла. Наконец он повернулся на спину, провел рукою по ее ноге выше колена и неожиданно больно ущипнул за ягодицу.
— Сумасшедший! Больно же.
— С годами не ползешь. Все еще упругая: и ягодицы, и животик.
— Стараюсь.
— Для кого?
— Для себя... и для тебя.
— Ну-ну.
Позвонили. Она взглянула на настенные старые часы — половина одиннадцатого. Кто бы это? Может, у сестры что случилось?
— Слушаю вас.
— Это я, — она обомлела, услышав знакомый голос, — еще раз прости за грубость. Спокойной ночи.
Она замерла с трубкою в руках.
— Кто это? — обычно он редко интересовался телефонными звонками.
— Ошиблись номером, — она не поворачивалась к нему, чтобы не выдать себя румянцем на лице.
— Не забудь спросить про эвикрол.
Она не слышала его слов; мысленно была там... на пирсе. «Возможно ли это? Повторится ли?» В нежной тревоге забилось сердце. Она и сама не верила в то, что зарождалось в душе. Подумала: подойди он к ее окну, кликни, ведь вышла бы, нашла бы любой повод.
Любомир знал, что завтра Олесю не увидит. Камелия рыдала, она была близка к истерии. Сын в письме сообщил, что решил связать свою судьбу с армией и остаться на сверхсрочную службу на границе. Для нее, живущей ожиданием сына, это было шоком. Она настаивала ехать в Брест немедля, он уговорил отправиться утром. По всей вероятности, как догадывалась мать, Артем узнал от друзей (а может, недругов), что его любимая девушка ходит по вечерам в валютный бар гостиницы «Юбилейная» и продает себя иностранцам. Камелия узнала об этом от подруги, однако ничего пока Любомиру не говорила. Девушка заболела венерической болезнью и втайне от родителей лечилась у соседки, подруги Камелии. «В атмосферу стыда и позора сын не хочет возвращаться».
— Господи, да разве в его возрасте женщина играет существенную роль?
— Она никогда не должна играть этой роли, — согласился с женой Любомир.
Всю дорогу до Бреста, в длинных паузах между короткими разговорами с
женой, он думал не о сыне, а об Олесе.
В нервном напряжении ждали два часа на КП, пока пограничники не воротились с кросса. Забрали сына в город, угостили сытным обедом в ресторане и уже там, сидя за столиком, а потом на прогулке, когда шли по набережной Мухавца долго, убедительно, сочувственно и заботливо уговаривали (больше мать) не торопиться с решением. Артем повзрослел: его юношеское упрямство переросло в мужскую твердость. Да, он знает историю с девушкой. Сейчас душа его свободна. Он передумал поступать в физкультурный институт, чемпиона из него не выйдет, упущено время. Ему по душе служба на границе. Он просит признать и его право на самостоятельность. Родители поняли, что уговарить сына невозможно. Раздосадованная, обозленная Камелия молчала всю дорогу, как никогда болезненно воспринимая свое одиночество.
— Мать, надо смириться. Ведь как невозможно остановить одуванчик, взрывающий асфальт, так же невозможно удержать под своим крылом дитя. Брест не Владивосток. Почти рядом, — сочувствовал Любомир жене, помогая ей подниматься на пятый этаж, — пройдет год, два... Приедет он в отпуск в новую квартиру. Может, передумает. Все это поиски своего «я». Мы просто забыли младые годы, молодые желания.
— Помолчи. Меня все раздражает. И твое притворное сострадание тоже.
Два месяца Любомир не прикасался к зеленой папке Николая Ивановича.
IV
Особого рвения поехать в выходные дни в живописные полесские места Гомельской области уже никто не выказывал. Ехали разве что по нужде: навестить родительский дом, помочь с уборкой урожая, схоронить близкого человека. Правду о Чернобыльской катастрофе до конца никто не знал. Одни знали совсем небольшую ее часть, другие — еще меньшую, третьи — большинство — черпали скупую информацию исключительно из газет и коротких сообщений по телевидению. Просачивались факты и от комиссий разных уровней, и факты эти часто были противоречивыми. У секретаря ЦК Ивана Митрофановича был персональный дозиметр, но не было абсолютно никакой персональной ответственности за ликвидацию последствий аварии. Он понял одно: все подчинено целям пропаганды. Партии и правительству, ученым и атомщикам стыдно признаться перед народом в своей вине. Не потому ли в молчании, оговорках, проволочках и казуистике потонули, как в болотной трясине, пути спасения. Большинство некомпетентных руководителей ждало, какой вердикт вынесут компетентные мужи, а те, в свою очередь, выжидали, какое решение угодно и удобно этим влиятельным некомпетентным. Благие намерения уступили место закулисной борьбе сил, которые правдами и неправдами отводили от себя ответственность.
