долиной чудной слёз,
Страдал, рыдал, терпел, исчез.
Вот до чего доводят, Цинциннат, штудии (как говорит автор: он «упивался»), штудии старинных книг, «под ленивый плеск мелкой волны, в плавучей библиотеке имени д-ра Синеокова».
Всплывает навеянная сладость… хочется быть акробатом, гимнастом под куполом, жокеем на скачках… пылким любовником…
Ах, эти поэты! Они-то, они навевают нам «сон золотой»… Изгнать! и поэтов, и художников. В тюрьму всех, под контроль! И всякие любовные песни запретить, под флейты и кифары…44
Разумный, высокопросвещённый, философический и поэтический кот Мурр, которого, «посреди его блистательного жизненного поприща настигла неумолимая смерть». Заметьте – «посреди блистательного жизненного поприща». Ах, черпал бы и черпал у этого неисправимого романтика. Мне здесь всё по нраву, всё в «ту степь» как сказал однажды мой приятель, известный исследователь южно-русский степей; и я бы черпал, черпал оттуда, как черпает всякая черпалка, когда есть что черпать. Но, тогда это будет его книга… хотя мне кажется, да что там кажется? я знаю – мы собрались тут – компанийка, соратники, ратники из одной рати, и пишем общую псевдоправдоподобную жизнь, за которую, конечно, отвечать придётся мне.
«Бессоница – это разглядывание собственного нутра в чёрном зеркале ночи»45, – сказала ещё одна ратница. А тётя Бижуа говорила, что если будешь слишком долго глядется в зеркало, увидишь в нём обезьяну.
Отступления сбивают с ритма. Снова надо придумывать как войти туда, куда хотелось бы. Надо уметь это, надо ловким быть, чтоб туда, куда хотелось бы.
«Пожалуй, это самый ловкий писатель во всей необъятной русской литературе, но это рыжий в цирке»46, – сказал один писатель про другого писателя, а художник сказал: – "Клоун на самом деле не я, а наше страшно циничное и бесчувственное общество, так наивно играющее в серьезность… "47
Ну ладно, рыжий так рыжий… о рыжих было уже.
Выходим, выходим или входим, как хотите.
«Посмотрите на Цинцинната! Посмотрите на Цинцинната! Посмотрите на Цинцинната!»
Даже женщины в лисьих шубках, поверх шёлковых платьев, порхая из дома в дом, указывали пальчиком: «Посмотрите, посмотрите!»
И Цинциннат поджимал коленки (обязательно острые) к подбородку и зажмуривал сильно глаза, и ему хотелось, чтоб как в детстве, когда зажмуришь глаза: «ищите меня», – а они ходят вокруг и найти не могут, и никто тебя не видит: «Где же наш Цинциннатик, цин-цин-цин, где же наш… «у-ту-ту-ту-ту»?.. – конечно, Цинциннатик, такое бывало редко, всё больше: Федотик, отик-отик, Трофимка, имка-имка, Теодор, одор-дор, Трифон, Рюрик, Савва, Самсон… и, конечно же, Далила, у-ту-ту, у-ту-ту! и Цинциннат, от обиды, ещё сильнее зажмуривался, и снова срывалась в чёрную бессонницу, в пропасть чёрной бессонницы слеза, и не было ей пристанища, и разрывалась она между сладостью существования и глазком в двери, который был устроен так, что не оставалось, как сказал автор, ни одной точки в камере, куда бы не проникало ласковое солнце публичных забот, разрывалась между «Желанием и Отвращением».
Смешно, Цинциннат! Будто тебе дано право, выбирать. Или, может, такое право есть у судьи, или прокурора, или адвоката, или у всех на свете телеграфистов, вместе с их начальниками, и всех пожарных, вместе со всеми их жёнами? «…ни одного волоса не можешь сделать белым или чёрным»! Ах, это тоже поэтический, как уже не раз сказано, экзерсис.
…долгую ночь провёл я в бессоннице томной;
Как ни ворочался я, больно усталым костям.48
Смешно, Цинциннат!
Ладно, дальше! А то, как бы такая бессонница не превратилась в целую жизнь, когда, как уже сказано, жаба в журавля, журавль в жучка, жучок в жужелицу, а там и незаконченное упражнение про совокупление кузнечика.
Луна, луна! Осветитель! заснул что ли? Давай её сюда! Не сразу. Будто тучи всё реже и реже проносятся. Поджавший к самому подбородку острые коленки Цинциннат. Луна мелькает, мелькает, скользит сквозь решётку, цепляется за шершавые стены, за обитую железом дверь, глазком сверкнула, по столу и вдруг! Вышла! Соната! «Тý-ту-ту, тý-ту-ту, тý-ту-ту… – как сказала моя знакомая поэтесса, – соль си-бемоль ми-бемоль, соль си-бемоль ми-бемоль…» Вышла! Вся! как Афродита, на известной картине, из пены.
Помилование!
Квадрильоны ночи и черноты перемешались с там-тамом, с у-ту-ту и с Афродитой, и явили таки ту, «В пустыне цветущую балку», где он бы ещё мог… заставили таки Цинцинната нарисовать ту «в тени горной скалы»… бессонница перетёрла как жерновами Цинцинната и явилась «в пустыне цветущей балкой, где немного снегу в тени горной скалы», где ещё мог бы…
Короче говоря:
«А сердце мельник меж камней
Безжалостно растёр»
По-ми-ло-ва-ни-…
Что, Циннциннат, снова не складывается слово?
Паук, недовольный, разбудили, хотя, может, и не спал тоже, засучил лапами, будто, будто протирая потревоженные глаза.
А Цинциннат встал в шепелявые туфли: «что? что-то там, в газете?..» – преступник, стараясь туфлями не шепелявить, переступая, будто аист по скошенному полю, озираясь на дверь, подошёл… прищуриваясь, пытался читать… «Каз-нить, мол, нель-зя, мол, по-ми-ло-в… по-ми-ло-ва..» Осветитель! Да! Вспыхнул свет! Включили свет! Часы! ударили перепугавшуюся половину. Застукали! Снова застукали!
Следили, Цинциннат, вот и застукали, и окружили. Если следят, рано или поздно всё равно застукают. Не отделяясь от стен, оставаясь в стенах плоскими цыкающими, пока – это было видно, ждали, когда дирижёр махнёт палочкой, когда инспектор манежа скажет «action», даст знак – шикающими тенями – переговаривались, пока – вполголоса, чтоб не мешать, будто о своём, хотя понятно было, косились, любопытствуя… адвокаты, прокуроры, председатели, все эти Маскерони, Боки, директор с Родионом, две секретарши – одна, которая как цапля (цапля чахла, цапля сохла, цапля сдохла), и та, вторая, которой были симпатичны Цинциннатовы, с туго накрученными вёрстами, икры … да что там говорить, труппа была готова к выходу, группа к прорыву, армия к наступлению, Ахилл к подвигу и, если хотите, Спаситель к распятию; подбежали опаздывающие, как всегда (часы подвели, «пробили неизвестно к чему относившуюся половыну»), но не опоздавшие шурины и остряки: «Хлебни винца, до венца» и «Сократись, Сократик», и Марфинька, как всегда, щёлкая подвязкой и поводя бёдрами, как будто что-то под низом было неладно, неловко, которая, как удивлённое дитя, не мотала головой вслед за всеми.
Свет съел Луну. Теперь всё было видно, и Цинциннату пришлось запахнуть распахнувшийся халат. Несерьёзно было уже возвращаться на кровать, да и отворачиваться, и делать вид, что нет никакого дела было уже смешно. Застукали. Теперь было некуда отворачиваться. Были со всех сторон.
Цинциннат сделал непроницаемое лицо… опять?.. и вдруг – «Барррабаны! Фанфары! Марш! Выходной марш! За пультом (сам) король маршей – Цинциннат свободной
