Дом, в котором мы сняли себе комнату, был старый-престарый. А комната у нас была очень симпатичная, с многочисленными нишами. Спальное место было, наверное, на четверть уровня выше основной площади. А на стенах висело много старых гравюр и картин.
Г л а в а 18
Мы въехали в зону парка и стали объезжать билетную будку с двух сторон. Я подъехал слева, где стояла девушка, а Ося – справа. С его стороны стоял парень. И я слышал, как Ося стал спрашивать его, как нам ехать дальше.
– Откуда ты? – спросил парень.
– Moscow, – сказал Ося.
– Хей, Ники, – сказал парень моей девушке, – откуда только к нам народ ни едет.
– А откуда он? – спросила Ники.
– Moscow, – сказал парень.
– Moscow? – сказала Ники.
– Moscow, – сказал парень, – Moscow, Idaho.
Бредовый суп
Durbuy, 16 августа 1997 года
Мы спустились вниз по винтовой деревянной лестнице и вышли во внутренний двор. Там было всего два столика. За одним из них сидели наши хозяева.
– О, а вы – ранние пташки, – сказала хозяйка дома.
Они сразу засуетились и стали показывать, какой у них есть сок, и где у них кофе, а где decaf, и какая у них вкусная копченая ветчина.
Мы попросили их не прерывать свой завтрак.
– Не беспокойтесь. Я тут во всем разберусь, – сказал я, – а если не разберусь, мне Марина поможет.
Все посмотрели на Маринку.
– Марина, – сказала Маринка.
– Очень приятно познакомиться, – сказала хозяйка дома. – Меня зовут Керен.
– А меня – Маартен, – сказал ее муж.
– А меня – Илья, – сказал я. – Очень приятно познакомиться.
Мы сели за свой столик, и я стал разглядывать увитую плющом каменную стену, которая отделяла наш двор от соседнего. День обещал быть жарким. Но, может быть, из-за этой каменной стены, а может, потому, что садик был расположен с западной стороны дома – так, что в этот ранний час никакой даже случайный солнечный лучик не мог проникнуть внутрь, – было довольно прохладно.
Мы уже позавтракали, а Керен и Маартен еще сидели за своим столиком. И когда мы проходили мимо, Керен что-то сказала нам. Мы подсели к ним, а они стали расспрашивать нас, откуда мы и где мы только что были, и что нам понравилось.
Они говорили с довольно сильным акцентом, так что даже не смогли распознать наш. И удивились, когда узнали, что мы русские. И Маартен сказал, что никогда не понимал, что случилось в России.
– О, я тоже, – сказал я.
– Ты шутишь? – спросил он.
– А что ты имеешь в виду? То, что произошло совсем недавно, или…
– Нет, нет, я имею в виду то, что происходило в начале века. Почему получилось все так плохо?
– А как должно было получиться?
– Оно и должно было получиться плохо, но почему получилось так плохо? – спросил Маартен. – Ведь у них были такие привлекательные лозунги.
– Например?
– О равенстве и братстве. Там было что-то еще вполне безобидное. Вот скажи мне, ну что плохого в этом лозунге о равенстве и братстве?
– А можно мы нальем себе еще кофе? – спросил я.
– Разрешите мне, – сказала Керен.
– Спасибо, – сказал я.
– Знаете, я давно хотел поговорить с кем-нибудь из русских, – сказал Маартен, – но никогда не было случая. Поэтому вы просто обязаны мне все объяснить. Иначе Керен не даст вам никакого кофе.
– Звучит угрожающе, – сказал я. – Буду очень стараться.
– Так все-таки, “равенство и братство” – это хорошо или плохо?
– Ты считаешь, что все люди равны?
– Нет, – сказал Маартен.
– Должны быть равными?
– Нет. Я считаю, что всем должны быть предоставлены равные возможности.
– Ого! Замечательно сказано, Маартен. Ты много размышлял об этом?
– Да, – сказал Маартен.
– Так, как ты это понимаешь, звучит для меня очень привлекательно. Но равенство можно понимать и по-другому, и тогда это будет звучать для меня безнравственно. Ты слышал про такое: “фабрики – рабочим”?
– О, я понял тебя. Это, действительно, несколько хуже.
Керен принесла две чашки кофе и поставила их перед нами на стол.
– Спасибо, – сказали мы с Маринкой почти одновременно.
– Пожалуйста, – сказала Керен.
– “Фабрики – рабочим” – это действительно звучит сомнительно, – сказал Маартен, – но не выглядит так уж ужасно.
– Правда? – сказал я.
– Нет, нет, я понимаю, что это – плохо. Можно даже предположить, что это может привести к большим экономическим неприятностям.
– Хей, Маартен, а что же ты говорил, что ничего не понимаешь?
– Я не понимаю, почему это привело к такому хаосу, голоду, гибели миллионов людей.
– Слушай, даже если бы весь их Кремль засадить гениями, они не смогли бы своими мозгами подменить рыночную экономику. А тут громадным государством стали управлять пьяные революционные матросы.
– Да, но все равно это не ответ на мой вопрос.
– Знаешь, что, – сказал я, – математики утверждают, что из любого ложного положения можно вывести любое другое ложное с помощью безупречной логики. Так и случилось в России. Одна бредовая идея влекла за собой другую. И это не важно, были ли первоначальные идеи бредовыми, или очень бредовыми, или чуть-чуть бредовыми. Ну и в конце концов все дошло до полного бреда, так что люди могли все это терпеть только под страхом смерти. Что и было им немедленно предоставлено. Творцы этих идей сами запутались в них довольно быстро. Вы знаете, например, что одним из самых больших секретов они считали свою собственную газету?
– Почему?
– Потому что в любой старой газете можно было найти их официальные указания, которые прямо противоречили их нынешним. И, конечно же, они не хотели быть легко пойманными на всей этой дребедени. И все постепенно превратилось в сплошной бред. Абсолютно все. Я думаю, что вам трудно в это поверить, сколько бы примеров я вам ни приводил.
– Примеры не повредят, – сказал Маартен.
– Если вы хотите примеры, – сказал я, – то назовите мне любое слово.
– А ты дашь нам пример на это слово?
– Именно так. Любое слово, которое придет вам в голову.
– Сейчас я поставлю тебя в затруднительное положение, – сказал Маартен и показал на свой стакан. – Кока-кола.
– О, – сказала Маринка, – тут тебе не повезло. Кока-кола была запрещена.
– Что это значит? Нельзя было ее пить?
– Конечно, ее нельзя было пить. Потому что ее у них не было, – сказал я.
– Она была символом капитализма, что ли, – сказала Маринка.
– О, это я понял, – сказал Маартен.
– Понял? – сказал я. – Моя мысль как раз и заключается в том, что понять здесь ничего нельзя. Я тут же могу привести тебе пример других символов капитализма, с которыми они прекрасно уживались.
– Ну? – сказал Маартен.
– Ну, например, все годы у них были в ходу что-то типа Government Bond – государственные займы. В этом, безусловно, был определенный криминал. Во-первых, вместо слова “обязательство” использовалось иностранное слово “облигация”, что каралось расстрелом на месте в то время. Во-вторых, ко всему к этому еще был добавлен gambling – случайность и связанный с нею азарт.
– И правда, – сказала Маринка. – Проводилась лотерея, и вместо обычных купонов…
– Подожди, нам не нужны детали. Я просто хотел сказать, что gambling и финансовые бумаги были одними из самых страшных символов капитализма в то время. За один только gambling мы все так настрадались. Нам даже в бридж играть не позволяли.
– Это вот так? – спросила Керен.
– Нет, – сказал Маартен, – “вот так” – это гольф.
– Хорошо еще, что времена были тогда уже попроще, – сказал я, – и нас оставили в живых. А в более суровые времена не только за gambling в чистом виде, но за простой даже намек на случайность полагался расстрел на месте. Физиков наших бедных всех до единого за всякие там места на деревьях вешали. И все только из-за принципа неопределенности.
– Вот почему ты пошел в математики, – сказала Маринка. – За формулы не расстреливали.
– А вот и не говори. С теорией вероятностей большие проблемы были. Где-то я читал, что бывшие артиллеристы из математического института спасли ее. Написали куда-то, что она во время войны помогает поражать цель.
И все равно после этого, например, о случайных числах даже подумать было нельзя. Один попробовал, ну, его сразу на Лубянку. Что, сказали, гаденыш, Монте-Карло захотелось? И хрясть по морде. Его, говорят, и расстреливать не надо было. Сам, бедолага, умер очень быстро. Среди математиков хлипкие часто попадались…
– Вы его знали? – спросил Маартен.
– Нет, мы его не знали. Я просто хотел сказать, что не обязательно должно было быть какое-то объяснение происходящему. Как, например, с твоей кока-колой. Логика, вообще говоря, не предполагалась. Единственным исключением были личные мотивы. Только в этом случае логика работала. Если, например, у какого-нибудь председателя жена стала посматривать на биолога, то биология как наука, немедленно запрещалась. А если, наоборот, кто-то из самых главных любил с балеринами общаться, то тогда по всей стране открывали балетные школы. И лучших балерин потом подвозили в столичную балетную школу, которую строили прямо около дома этого самого главного. Ну и потом уже балет достигал таких высот, что вопреки всем законам генетики балетные навыки по наследству начинали передаваться.
