Тот же день
Воздух был спертым и душным. Вдобавок его отравляли выхлопы старой паровой машины, работающей на угле и установленной в соседнем отсеке. Осужденные не имели к ней доступа, но исходящий от нее жар просачивался сквозь деревянную переборку, второпях добавленную к первоначальной конструкции корабля. В самом начале пути, когда в трюме стоял жуткий холод, узники дрались за место на нарах поближе к паровой машине. Через несколько дней, когда температура повысилась до невыносимой, те же самые заключенные устроили драку за места на самых дальних нарах. Разделенный на сектора узкими проходами, по обеим сторонам которых высились ряды деревянных нар, грузовой трюм превратился в пчелиный улей, населенный заключенными.
Лев занимал самую верхнюю койку, которую он завоевал и отстоял в жестокой драке. Главное ее достоинство заключалось в том, что она возвышалась над больными, занимавшими нижний ярус, и нечистотами, плескавшимися на полу. Чем слабее вы были, тем ниже вам доставалось место — узников словно просеяли через некий фильтр, устроенный в соответствии с теорией Дарвина. Лампы, на протяжении последних дней излучавшие тусклый красноватый свет, похожие на звезды, еле видимые в городском смоге, погасли из-за отсутствия керосина, и вокруг царила тьма столь кромешная, что Лев не видел пальцев руки, даже поднеся ее вплотную к глазам.
Они были в море уже семь суток. Лев тщательно отмечал дни, стараясь не сбиться со счета и по максимуму используя нечасто разрешаемые визиты в отхожее место, чтобы не потерять чувства времени. На палубе, под дулом наведенного на них пулемета, заключенные выстраивались в очередь, чтобы воспользоваться якорным клюзом, открывавшимся прямо в океан. Пытающиеся сохранить равновесие при сильной качке, подстегиваемые порывами ледяного ветра, сидящие на корточках или перебирающие ногами узники представляли собой ужасную и гротескную пантомиму. Кое-кто из заключенных, не в силах более сдерживаться, испражнялся прямо в одежду, а потом лежал в собственных экскрементах, ожидая, пока они не замерзнут, прежде чем вновь начать двигаться. Психологическое значение чистоты переоценить было невозможно. Человек мог запросто лишиться рассудка, проведя здесь, в трюме, всего несколько дней.
Лев утешал себя мыслью о том, что эти тяготы носят временный характер. Главной его заботой было сохранение завоеванного пространства. Многие заключенные ослабели после долгих месяцев, проведенных на этапах и в пересыльных лагерях, их мускулы стали дряблыми от бездействия и плохой еды, а мозг пасовал перед перспективой провести десять лет на рудниках. Лев же регулярно делал зарядку, стремясь поддерживать себя в форме и размышляя о том, как выполнить поставленную перед ним задачу.
После встречи с Фраершей на месте бывшего храма Святой Софии он вернулся в больницу, где ему сообщили, что операция прошла успешно и Раису ожидает полное выздоровление. Придя в себя после наркоза, она первым делом стала расспрашивать его о Зое и Елене. Видя, какая она бледная и слабая, Лев пообещал ей сделать все для освобождения их похищенной дочери. Раиса же, выслушав его рассказ о встрече с Фраершей, просто сказала:
— Спаси ее любой ценой.
***
Фраерша сосредоточила в своих руках власть над криминальной группировкой. Насколько Лев мог судить, она была не простой торпедой[15], а авторитетом, главарем. Члены преступной организации обычно презирали женщин. Они сочиняли песни о своей любви к матерям, убивали друг друга из-за оскорблений в их адрес, но не считали женщин равными себе. Однако каким-то образом жена священника, женщина, всю жизнь остававшаяся в тени своего мужа и помогавшая ему в карьере, сумела проникнуть в воровской мир. Еще более удивительным был тот факт, что она сумела подняться в нем на самый верх. Фраерша прошла ритуал посвящения: тело ее было покрыто татуировками, имя, данное ей при рождении, было забыто и заменено кликухой, воровским прозвищем.
Став неотъемлемой частью замкнутого и подчиняющегося строгой иерархии воровского мира, она, скорее всего, получала средства на свои операции от карманников и торгашей черного рынка. И если она изначально поставила себе целью отомстить, то следует признать, что союзников она подобрала себе правильно. Проникнуть в их ряды было невозможно, на это ушло бы слишком много времени — сотруднику правоохранительных органов пришлось бы прожить долгие годы под прикрытием, убивая и насилуя для того, чтобы заслужить доверие. Не то что бы государство не могло найти подходящего кандидата, нет — скорее, оно всегда считало уголовников досадной помехой. У преступников существовала своя, закрытая система поощрений и стимулов. Ни один из них не проявлял интереса к политике. Во всяком случае, так было до сих пор. До появления Фраерши.
Если бы Фраерша потребовала освободить своего мужа до того, как начала убивать, ее просьбу, быть может, и удовлетворили бы. После речи Хрущева пенитенциарная система погрузилась в хаос. Что касается двадцатипятилетнего приговора Лазарю, Лев мог бы добиться освобождения по состоянию здоровья или условно-досрочного освобождения. Впрочем, помешать этому могла бы вновь запущенная тем же Хрущевым антирелигиозная кампания. Но после этих убийств вести переговоры об освобождении Лазаря стало бессмысленно. О заключении какой-либо сделки не могло быть и речи. Фраерша стала террористкой, и ее следовало выследить и убить вне зависимости от того, взяла она Зою в заложницы или нет. Банду Фраерши объявили контрреволюционной организацией. Более того, она даже не сделала попытки обуздать свою жажду крови. После похищения Зои люди Фраерши убили нескольких чиновников — мужчин и женщин, состоявших на службе при Сталине. Некоторых пытали так же, как в свое время они подвергали пыткам других. Столкнувшись с зеркальным отражением собственных преступлений, высшие эшелоны власти пришли в ужас. Они потребовали физического устранения всех членов банды Фраерши и тех, кто помогал ей.
К счастью, начальник Льва Фрол Панин был амбициозным человеком. Несмотря на то что КГБ и милиция начали охоту на людей, какой еще никогда не случалось в Москве, ни следа самой Фраерши и ее группировки обнаружить не удалось. Ответом на шумные призывы «найти и обезвредить» стали провалы. Пресса также ничего не сообщала об этих событиях, предпочитая трубить об очередных достижениях народного хозяйства в дни, последовавшие за совершением самых громких убийств, словно рассчитывая заглушить победными реляциями слухи, все шире распространявшиеся по столице. Чиновники спешно увозили свои семьи из города. Валом посыпались заявления на отпуск. Ситуация становилась неуправляемой.
Решив снискать славу победителя Фраерши и примерить мантию героического борца с чудовищем, Фрол Панин увидел в Лазаре удобную наживку. Поскольку добиться освобождения священника по обычным каналам, не признав того, что от государства можно требовать выкуп, они были не в состоянии, оставалось одно — вызволить его из неволи силой. Панин намекал, что его план пользуется поддержкой на самом верху и осуществляется с молчаливого согласия властей предержащих.
Лазарь отбывал срок в лагере № 57 на Колыме. Убежать оттуда считалось невозможным. Во всяком случае, до сих пор сделать это никому не удавалось. Безопасность и надежность большинства лагерей в том районе обеспечивало само их местоположение: выжить за пределами зоны без средств к существованию было нельзя. Пересечь пешком огромное расстояние по враждебной для человека местности также не представлялось возможным. И если Лазарь исчезнет, его наверняка сочтут мертвым. С помощью Панина проникнуть в лагерь будет несложно, сфабриковав необходимые документы и поместив Льва в качестве заключенного в очередную партию узников. А вот выбраться из лагеря окажется куда труднее.
Корпус судна сотряс сильный удар. Нос корабля отклонился в сторону. Лев резко сел на нарах. Они наткнулись на льдину.
Тот же день
Генрих бросился вперед и перегнулся через борт, глядя вниз. Мимо проплывала глыба льда. Над поверхностью воды торчала макушка льдины длиной в несколько метров, а основная масса виднелась в глубине темно-синей тенью. Но их корабль, похоже, не получил пробоины. Снизу не доносились встревоженные крики узников. По спине у Генриха скользнула струйка холодного пота. Он поднял голову и просигналил капитану, что опасность миновала.
В самом начале навигации корабль нередко натыкался на отколовшиеся от ледяных полей глыбы, и тогда дряхлеющий корпус издавал зловещие скрежещущие звуки и стоны. Раньше такие столкновения повергали Генриха в ужас. «Старый большевик» был смертельно болен и годился только на то, чтобы перевозить заключенных, — он и по чистой воде передвигался с большим трудом, не говоря уже о том, чтобы расталкивать ледовую шугу. Крейсерская скорость парохода составляла одиннадцать узлов, но его паровая машина уже давно не давала больше восьми, да и то пыхтела при этом, как загнанная лошадь. С годами дым, вырывающийся из одной-единственной трубы, сдвинутой к корме, становился все чернее и гуще, ход корабля замедлялся все больше, а скрипы и стоны становились все громче. Тем не менее, несмотря на ухудшающееся состояние корабля, Генрих со временем перестал бояться моря. Он мог преспокойно спать во время шторма и научился получать удовольствие от еды, даже когда тарелки и вилки пускались на столе в пляс. Не то чтобы он вдруг стал храбрецом, нет, но место прежнего страха перед морем занял новый — страх перед своими сослуживцами-охранниками.
