Инак
Отец, пойми,
ты Ноем предан!
Канаты рубят,
снимают сходни,
они нас губят —
лжецы господни!
Ваель
Относят волны
от нас ковчег.
Я слышу смех,
они довольны:
одни, под ливнем,
мы все погибнем!
Амад
Праотец Ной!
Дождь проливной
плечи сечет.
Струи у глаз,
жидкая грязь
в ноги течет.
Вспомни о нас —
кем и для вас
создан ковчег!
Сыплется град,
дети дрожат,
дай им ночлег!
О, не покинь,
к берегу кинь
только канат!
Камни гремят
с горных громад…
Голос Аве
Диск пятый
Дети Дельты
Плывем, плывем, плывем весь день,
вода кругом, вода везде,
плывем всю ночь, ложась на спины,
чуть шевелясь, плывем и спим мы,
плывем, с водой желая слиться,
и удлинились наши лица,
за годом год, за веком век —
не стало губ, не стало век, —
зато мы получили в дар
владенье эхом — наш радар,
и в память вписанные знанья
о днях Потопа и изгнанья.
Морскую воду стали пить,
семьею были, стаей стали
и скользкой кожей обрастали,
чтобы стремительнее плыть.
Иных не ведая племен,
мы были племенем на Дельте,
теперь плывем, плывем, плывем
мы — полурыбы, полудети.
Все берега отвергли нас,
а если мы ползли на берег,
с людьми увидеться стремясь, —
мы слышали одно лишь — бей их!
И кожу обтянула слизь,
плывя всю жизнь, мы неустанны,
срастались ноги, и срослись,
и стали черными хвостами.
Теперь мы быстры и ловки,
плывем, отбрасывая струйки,
срослись, окрепли наши руки
и превратились в плавники.
И всё же ищем, ищем сушу,
пологий берег или мыс,
и душу, вложенную в тушу, —
стремись — подталкивает мысль —
приплыть к земле и берегами
пройти, как некогда ногами,
которых нет уже…
Амад
Мне все трудней держаться на воде.
А сколько лет плыву — не сосчитаю.
Креветки поселились в бороде.
Где нахожусь — не различаю. Где?
Куда веду стремительную стаю
своих детей? Все чаще устаю.
Все дальше я от стаи отстаю.
В тот час, сраженный первозданной ложью,
в отчаянье, я бросился один
к ковчегу и приплыл к его подножью,
и, обдирая о крепленья кожу,
я Ноя звал. Но он не выходил.
Хватаясь за подпорки для причала,
я Аве звал. Ничто не отвечало.
Плывя назад, осиротевших я
детей увидел и услышал плач их.
Потом их настигал уже, ревя.
Но повели их в воду сыновья
и, посадив на плечи самых младших,
поплыли вдаль. И плыли много дней,
с водой смирились и привыкли к ней.
А облака прочь уходили с неба.
Освободилось солнце. И вдали
сам Арарат сверкнул в одеждах снега.
А перед ним стоял, как на мели,
огромный куб недвижного ковчега.
Без парусов и весел он не мог
на край горы поставить свой порог.
Капризом ветра, прихотью волны
его то приближало, то сносило,
трубили в нетерпении слоны,
визжали звери, птица голосила,
крылом стуча о дерево стены.
Мы издали следили, наблюдая,
как он качался, в воду оседая.
И с палубы к нам обратился Ной:
«Не я — господь послал вам испытанье,
проверил вас и ливнем и волной
и вам внушил последовать за мной.
Вернитесь к нам, живите в нашем стане.
Вот ваши жены в перлах и парче.
Они вас ждут — спасите свой ковчег».
Да, Аве там недвижная была…
Молчала Ада и рыдала Цинна.
А рядом, словно хищных три орла,
стояли мрачно Ноевых три сына,
глазами пожирая их тела.
Всем племенем мы в глубину нырнули
и, вынырнув, канаты притянули.
И мы впряглись в набухшие канаты
и, бедра натирая до рубцов,
влекли ковчег к вершине Арарата, —
так плуг влачит измученный оратай.
На вышке Ной благословлял пловцов.
И наконец на выступ среди снега
поставлено подножие ковчега.
И в тот же миг свистящий ливень стрел
пронзительно понесся вслед за нами.
В скопленье беззащитных наших тел
железный наконечник полетел…
Так в будущем нас будут гарпунами,
а может быть, безжалостней и злей
разить с высоких палуб кораблей.
И мы ушли в подводные глубины,
спасаясь от беснующихся стрел.
Но стрелы Хама нас не погубили.
Мы видели, как вестник голубиный
с оливкового веткой пролетел.
И мы поплыли. плыли, плыли, плыли,
ловили рыб, морскую воду пили.
Привыкли дети к пенистой волне,
тела их стали гладкими, как камни,
и нежных устриц приносили мне,
морских ежей, что нежатся на дне.
Их руки заменились плавниками,
и в рыла превратились лица их,
морских детей — наследников моих.
А что им было делать? Ежечасно
их гнали берега и острова.
Где им искать пристанища и счастья?
Им оставалось только — превращаться
в полулюдей, в другие существа.
Но для меня — они все те же дети,
детьми когда-то бывшие на Дельте.
Инак, Ваель! Я слабну. Я отстану
от вас — уже надолго, и навек
я в глубину безвыходную кану.
А вы, пловцы, стремитесь к океану.
Но помните: отец ваш — человек,
пронесший вас сквозь ливни и лавины.
Плодитесь, размножайтесь — вы дельфины!
Инак
Отец отстал.
Плывя, он стонет,
дышать устал…
Ваель, он тонет!
Ваель
Благая весть —
спасенье есть!
От нас налево
видна галера.
Змеиным носом
несясь вперед,
полсотней весел
она гребет.
Плывем, попросим
нас взять на борт.
Инак
Ваель, опомнись,
нас ждет не помощь, —
гребут рабы,
а сверху люди,
чьи лица люты
и смотрят грозно,
пернатой бронзой
накрыты лбы.
В руках — трезубцы.
Для них мы цель.
Оставь безумство,
ныряй, Ваель!
Ваель
Надувши плотно
свои полотна,
в морскую рябь,
свистя снастями,
под парусами
летит корабль.
На флаге белом
багряный крест.
Помчимся смело,
спасенье есть!
Инак
Ваель, заройся
в подъем волны.
Не крест, а кости
на нем видны.
Стоят матросы,
в мешочках косы,
они пьяны
и жаждут крови,
и наготове
их гарпуны.
Ваель
Смотри, корабль
плывет двухтрубный, —
нам спустят трап,
посадят в шлюпы;
уже с кормы
заметны мы;
Инак, бесспорно,
они нас ждут,
трубой подзорной
вокруг ведут.
О, к пароходу!
Инак
Ваель, нырни!
Сейчас охоту
начнут они.
Ружьем двухствольным
ведут по волнам.
Плыви назад
от хищной травли!
…Но поздно — залп!
Ваель
Я окровавлен,
прощай, тону…
Инак
Идет ко дну…
Куски свинца
волну вскопали,
летят, свистя,
в меня, в отца…
На корабле
Диск последний
Он оттолкнулся от песка,
и на весле повисла тина.
Морская даль была пустынна
и рядом с берегом низка.
Он думал, медленно гребя,
что человек — звучит не гордо,
когда убийцы зверья морда
идет с обрезом на тебя.
Что значишь ты без трав и птиц
и без любви к пчеле жужжащей,
без журавлей над хвойной чащей,
без миловидных лисьих лиц?
Когда поймешь ты, наконец,
врубаясь в мертвые породы,
о, человек, венец природы,
что без природы твой венец?..
Уже и лодку отнесло
за горизонт; смешались мысли,
и руки сонные повисли,
весло сложивши на весло.
И далеко от берегов,
где волны дики и пустынны,
опять сверкнули эти спины
и треуголки плавников.
От побережья далеко
опять нашли его дельфины —
опять взмывали на трамплины
гимнасты в угольных трико.
А среди тварей скоростных
сидел гребец в открытой лодке,
в расстегнутой косоворотке.
Он, видно, не чужой для них.
Но если б чей-нибудь бинокль
на лодку дальнюю навелся, —
там только сложенные весла
и человек — он одинок…
Но это зрительный обман!
Нет, круг друзей его не бросил.
Он весел и плывет без весел
от Ланжерона на Лиман.
Они несут его ладью,
как свита, черными боками,
а удивленные бакланы
кричат, снижаясь на лету.
И словно звеньями родства
они с гребцом соединились —
так радовались, так резвились
чужие людям существа.
Он перегнулся за корму
и пересвисту их внимает.
Он эти звуки понимает?
Или так кажется ему?..
— Мы дельфины, мы не люди, мы не рыбы,
но понадобиться людям мы могли бы.
Где проливы, где коралловые рифы,
мы показывать дорогу помогли бы.
Мы на праздниках морские циркачи,
с вами будем перебрасывать мячи;
наши сборные команды отстоят
вашу честь на торжествах Олимпиад.
Мы вас тройками по морю понесем
каруселью и гигантским колесом
и на спинах, свои легкие раздув,
повезем из Севастополя в Гурзуф,
и разведаем неведомое дно,
где немало Атлантид погребено.
Если ты нас понимаешь, — поутру
поплывем-ка вместе к Дону и Днепру,
и на дельтах разливающихся рек —
к человечеству верни нас, человек!
И о людях как о ближних говоря,
мы отправимся в открытые моря,
будем рыла поворачивать назад —
в вашу сторону, откуда не грозят,
где нас ищет не стрела, не острога,
а поэта человечная строка!
Тьупв, тьупв,
еромв, яатс!
(В путь, в путь
в море, стая!)
Йомрок аз
тхя и нухш.
(За кормой
яхт и шхун.)
Унеп титрев
тнив, тнив.
(Пену вертит
винт, винт.)
К людям, к людям —
мы их любим,
к ним, к ним!
