– Придет, – сказали они. Гомо Говорилиенс обсуждали сейчас проблемы тибетской медицины. Люди будущего, они стояли тесным кружком. Курили. И улыбались. Потому что в дыму им было всегда хорошо.
Я ждал – старичок Липочка тоже был особью нового вида и почитался у них ходячей бытовой энциклопедией. Он знал, кто есть кто. Он знал, кто с кем жил. И кто в чем грешен. И кто как начинал свой путь, прежде чем стать знаменитостью. И кто у кого занимал деньги. И так далее. Единственное, что полагалось делать с получаемой от Липочки информацией, – это отбрасывать и отсеивать (истины ради) самого Липочку, который во всякой истории якобы самолично участвовал. Тут старичок брал грех на душу, умудряясь аккуратно подклеить себя к любому событию – сбоку, разумеется, в стороночке, но все же подклеить. В сущности, фактам это не мешало, это грело старику немножко сердце, вот и все. Зато он знал. Он знал, например, и в первую же минуту сообщил мне, что Старохатов и Олевтинова жили в общем мирно…
– Я понимаю, молодой человек, – заулыбался Липочка, – что вас волнует… Да, разумеется. Она очень любила иметь поклонников.
– Любовников, – уточнил я.
– Не обязательно.
– То есть?
– Она любила иметь поклонников. Это хорошее, хотя и забытое слово, молодой человек… Поклонник. Тот, кто носит цветы и говорит, что сегодня вы выглядите лучше, чем год назад.
– А Старохатов?
– Он в эти годы только-только делался кинодраматургом.
– Они, стало быть, хорошо жили?
– Неплохо… Но они были слишком разные по характеру люди.
– Скажите вот что: был ли скандал при их разводе?
– Был.
– А причина?
– Они не поделили вещи. Кажется, вещи…
– Я думал, что в пятидесятые годы цветов и поклонников не было.
– Цветы были всегда, молодой человек. Всегда… Однажды я тоже принес его жене букетик. Старохатов ничуть не приревновал. Люблю, когда мою жену любят. Только это он и сказал.
Букетик, который якобы принес Липочка, полагалось тут же отсеять. Что я и сделал. И продолжал расспрашивать. К этому времени я выволок старого крота на улицу (дело в том, что остальные особи очень прислушивались). Я его выманил. Я сочинил, что Липочку хочет видеть и поспрашивать некий человек. Будто бы приехавший из Омска.
– Откуда?
– Из Омска.
– Не может быть!
– Ну, почему же, вас как знатока ценят повсюду.
Липочку сразила дальность расстояния и соответственно возрастающая величина собственной популярности.
– Как здесь светло! – сказал старый крот, когда мы вышли на улицу. И он тут же с удивлением сощурился на солнце. Видимо, не знал, что это такое. Или забыл.
– Это солнце, – мягко пояснил я, как обычно поясняет гид.
– Да?
– А это называется – выпал снежок.
– Ага… Ага… Ага… – кивал Липочка головой.
Мы стояли у высоченных колонн библиотеки. Я и седенький благообразный старичок. На голове у него облезлая шапка-ушанка. И вытертое, плохонькое пальтецо явно с чужого плеча – размеров на восемь больше, чем нужно. С одной-единственной пуговицей.
– Где же ваш знакомый из Омска?
– Он придет, – пообещал я.
Время шло, и нечего ему было идти впустую.
– Я слышал – отец Старохатова был торгашом?
– Некоторое время. Он торговал в… в… в тысяча девятьсот десятом году.
– Чем он торговал?
– Как вам сказать, молодой человек… В старом понимании – он держал кабак, или «питейное заведение». Это ведь было давно. До революции.
– И долго он торговал? Обогатился?
– Какое там!
– Ну а все-таки?
– Он всего лишь торговал год-два.
– Проворовался?
– Похоже на то. Но доподлинно не известно, – известно, что был он очень хвор. Болел сильно. И, будучи больным, пришел торговать водкой… Он был мелкая сошка. Совсем мелкая.
– А потом?
– А потом он вовсе разболелся и оставил «заведение». Работал истопником. До двадцать восьмого года работал, а там и умер…
– Несладкий конец.
– Это точно, молодой человек, несладкий.
– А кем он был до «питейного заведения»?
– Неизвестно. Но я думаю, что и тогда он мыкался… Потому что торговать водкой по-маленькому сытый человек никогда бы не согласился.
Я был слегка разочарован. Не знаю, на что я надеялся и чего ждал. Возможно, я ожидал, что род Старохатовых тянется корнями глубоко в историю – и, к примеру, их «водочное» дело начинается еще с «царева кабака», затем долгим и извилистым путем переходит в «кружечный двор» при Елизавете Петровне, затем расширяется, как река в разлив, в «откуп» при Николае и добирается чуть ли не до «казенного кабака» и реформ Витте. Целовальники, откупщики, трактирщики, кабатчики – видимо, вот чего ожидал я от рода Старохатовых. Но этого не было. А как было бы удобно. Как было бы просто с такой вот наследственностью. То есть мне, портретисту, просто. Не Старохатову.
Кое-что все же было на крючке. Как-никак работа по торговой части, пусть даже мелкой сошкой, – это уже рыбка. Да и сам внезапный уход из «заведения» тоже рыбка. Потому что за здорово живешь через год-два из таких заведений не уходят, – скорее всего, папашу Старохатова схватили за руку. Возможно, его не один и не два раза хватали за руку, но только рука в те разы оказывалась скользкой. Или у тех, кто хватал, недостало проворства. Этого уже не узнаешь. Забыто. Развеяно. Было – и быльем поросло.
– …Больше всего меня интересует его развод с Олевтиновой – это был шумный развод?
– Что и говорить, почесали языки. Она была человек заметный. Актриса.
– Скажите, а что же это за вещички они не поделили?
– Какое это имеет значение? Вещи всегда вещи.
– Как это некрасиво.
– Еще бы!
– Спасибо вам за информацию.
– Пожалуйста.
– Для меня это очень ценно – я, видите ли, лингвист. И фольклорист, если это слово понимать современно. Я собираю слухи. Меня интересует, как строится слух с точки зрения жанра. С научной точки зрения…
– Бог с вами, бог с вами!.. Я этого не понимаю!
– А скажите, не были ли эти вещички привезенными с войны? – спросил я как бы наугад. И сердце мое начало подтаивать, как кусочек масла.
– А?.. Именно. Я вспомнил! – Старик встрепенулся. – Это были именно они, трофейные вещи.
– Вы уверены?
– Да! Да! Да… Я вспомнил – Старохатов повторял, что они ему дороги как фронтовая память. Он называл это «памятью о бомбежках».
– Если во время бомбежек он отчасти занимался вещичками, эту память можно понять: небезопасное занятие.
– Не надо быть злым, молодой человек. Это были какие-то очень мелкие вещи.
– В наше время крупные камни вообще редки.
– Это были не драгоценности. Это были какие-то безделушки.
– Неужели?
– Да.
– И из-за безделушек был такой скандал?
Старичок задумался. И сильно погрустнел.
– Не надо, – запел он старую песню, – не надо быть злым, молодой человек. Жизнь не так проста. Не надо быть злым.
Я понял – старичок уже устал, и теперь он хотел пожалеть Старохатова и пожалеть весь мир вообще. Он совершенно скис.
Сверкало солнце. И снег под ногами слепил глаза. И пора было отпускать старого человека в его нору. Здесь, на воле, ему было тяжко.
Он так и сказал. Поскреб седую щеку.
– Где же ваш приятель – тот, что из Омска?
– Возможно, – сказал я, – он завтра придет…
– Дело в том, молодой человек, что я не могу его больше ждать. Я задыхаюсь. Мне трудно дышать. Я отвык от кислорода.
– Покурите. (Он и без того курил одну за одной.)
– Нет-нет. Пойдемте… В курилке я могу с вами беседовать сколько угодно. Там так хорошо.
* * *
В юности Старохатов едва ли замечал за собой это. Да и не было этого в юности, если не считать всякого рода мальчишеств, которые есть у каждого и которые ты прощаешь каждому пацану и себе тоже. Но вот юность кончилась – Старохатов жил себе и жил, все честь честью. А тот подарочек, который ему достался в генах, медленно и верно зрел.
В тридцать лет Старохатов ушел на фронт – лихой период Павла Старохатова. В скрипучих ремнях, молодцеватый, с блокнотом и пистолетом, он был храбр, смел, отчаян, был ранен и после ранения вновь примчался на передовую. И если разок-другой это прорвалось в нем по отношению к «вещичкам», то произошло оно как бы случайно: дескать, гей, ребята, гуляй!.. Но, вероятно, Старохатов заметил кое-что за собой. Засек.
Далее – недолгая жизнь с Олевтиновой и развод, во время которого он хапнул вещичек. Именно так. Вещи были не его, они как-никак были теперь общие, и если он взял их силой при разводе, значит, хапнул. Или же он попытался хапнуть (это я еще выясню в Минске), а Олевтинова схватила его за руку. Из-за чего и случился скандал.
Люди отметили лишь развод. Да еще любопытный скандал в семье актрисы, о котором можно поговорить в трамвае, а трамвай тогда был популярен. Поговорили. И забыли. И даже для Олевтиновой это было, в сущности, лишь скандалом и разводом. Но для Старохатова это должно было год спустя увидеться и окраситься по-своему – он уже понял, что он способен хапнуть, что ему хочется хапнуть время от времени и что это идет изнутри – и, значит, порок.
