— Перехвалите, сударыня, — он нежно привлек ее к себе, целовал без устали. Ей так нравились его мягкие, нежные движения рук, его губы. Они спешили насладиться «упоениями и восторгами» любви, не обращая внимания на холодный липкий пот их тел...
Они не рискнули вместе выйти из подъезда. Можно было уловить тень волнения на его лице. Она же была и внутренне, и внешне спокойна. Любомир проводил ее на вокзал, купил билет до станции Олехновичи, провел в многолюдный вагон и — чего она не ожидала — проехал с ней до окраины Минска.
— Береги себя. Знай, я думаю о тебе.
— И я тоже.
— До завтра.
— До послезавтра. Мы вернемся, по всей вероятности, в воскресенье.
— Значит, до послезавтра.
Она все еще пребывала в свято-радостной отрешенности. Вечером того же дня без утайки открылась сестре:
— Ты не осуждаешь меня, сестричка?
— За что же... если так душа поет... кто же вправе осуждать. Знак свыше.
— Но ведь ты сама... устояла тогда.
— Не любила, поэтому и устояла.
Сестра Катя была в разводе уже пять лет. Единственный сын ее служил в Мурманске офицером-подводником. Еще до развода за ней ухаживал ее коллега по институту, вдовец. Женщина не ответила взаимностью. На лето она забирала к себе из северного города внучку-второклассницу. Сестры в своей трогательной заботе друг о друге всегда делились не только хлебом-солью, но и радостями, и горестями. Охотно исповедуясь одна перед другой, они поддерживали друг друга духовно.
Весь воскресный день провел Любомир у отца, в тихих, отдалившихся от него за двадцать лет Житковичах. Скромный, наспех сделанный в чисто советской манере четырехугольный камень-надгробие отец, не дожидаясь сына, поставил на могиле матери собственными силами. Любомир и денег-то на памятник не передавал, да независимый мужик Григорий Горич и не взял бы у сына денег. Любомир вез с собою три бутылки коньяка, два килограмма сухой колбасы, дыню, виноград, сустак мите, мазь випратокс, а еще самые, может, дорогие сердцу отца подарки: держатель для косы и ручку. Бывший сельский учитель географии, истории, немецкого, белорусского, русского языков — какие только уроки он не вел, — выйдя на пенсию, не менял выработанного за сорок лет сельского образа жизни. Лучшей музыкой для него была музыка сенокоса, лучшей картиной — цветущее картофельное поле. В свои семьдесят жил хлопотно, на подворье — куры, пес, кот, индюки, кролики и грациозные козы. Эти любимицы были для него священными животными. Был он почетным ветераном Отечественной войны, гвардейцем 13-й армии, не знавшей поражений. Не кичился наградами, но себя в обиду не давал, воспитывал и у своих учеников гордость и достоинство. Любил повторять: «Я воспитывал у них совесть и патриотизм». Он склонялся к славянофильству, но без дешевой помпы и кликушества, одинаково сильно любил своих предков, украинцев и белорусов. В речи его как-то естественно соседствовали наряду с русскими белорусские и украинские слова. Следуя давней привычке, он успевал следить за союзной и республиканской прессой. Нельзя было утверждать, что он обрюзг и отвык от людей. Одиночество, правда, состарило его. Свой талант наставника Григорий Артемович перенес на внука Артема, которого «ревнивые» родители не оставляли надолго в дни каникул у дедушки. И всякий раз дед возил любимого внука на Князь-озеро (переименованное при Советах в Красное) в разные поры года. «Мы, полешуки, гордимся и помним, — ненавязчиво просвещал ум подростка Григорий Артемович, — что наша земля дала Кирилла Туровского и неистового Святополка». Дед разыскал в старой книге Ластовского фотоснимки, монеты двора Святополка и переснял их, бережно храня в семейном альбоме. Благодаря «пропаганде» деда, Артем серьезно увлекся нумизматикой, филателией (конечно же, собирал исключительно марки по истории, географии), историческими книгами. То, что Григорий Артемович недобрал в воспитании Любомира, он решил, очевидно, восполнить в нежном внимании к внуку. Теперь вот и внук, незаметно убежав из детства, улетал к независимой самостоятельности. Одно утешало — не в пример сыну, проведать свое Князь-озеро уж обязательно вернется.
Отец соскучился по сыну, обнимал, едва сдерживая слезы. Поехали на могилу, помолчали, помянули. Разговор не клеился, сухо обменивались бытовыми репликами. Домой возвращались пешком. Любомир до вечера отпустил Фомича (у которого нашлись дела в соседнем Турове). Дом осел, и палисадник, как прежде, уже не украшали, гордо вскинув темно-вишневые головки, георгины. Под окнами росла трава, и вездесущие одуванчики царствовали от калитки до крыльца.
— Ты не обижайся, не получалось у меня приехать, помочь тебе, — начал в свое оправдание Любомир, — заела работа.
— Стыдить тебя грешно, да и похвалить не за что. Нанял я троих рабочих да и установил памятник.
— У тебя утомленный вид. Как сердце?
— Хвалиться нечем. Держусь, работаю. Есть возможность лечь в госпиталь ветеранов войны.
— Я могу тебя положить в лечкомиссию. Меня и жену взяли под постоянное наблюдение. Все по высшему классу.
— Ишь ты... Дослужился.
— Поедем в Институт кардиологии, там у меня друг — отличный специалист Романович. Я попрошу, он сделает все в течение дня, двух.
— Хорошо бы. Он в годах?
— Моих лет. Может, старше на год, два.
— Мое поколение уходит. Мы проиграли идеологию, но мы выиграли войну. Не давай в обиду защитников Отечества. Такое пишут, что боюсь читать, чтобы сердце не остановилось. Гитлер шел, чтобы освободить страну. Войну выиграть можно малой кровью, большой... Враг пришел на мою землю с оружием и должен умереть.
— Не обращай внимания. Люди ищут полную правду и о войне в том числе, чтобы не повторить ошибок.
— Вздор. Вся жизнь человеческая — ошибка, исправление их, подготовка к новым. Ни одно поколение еще не прожило свою жизнь гладко. Я жил честно, твой дед Артем жил честно, исторического оптимизма нет.
Григорий Артемович бережно хранил вещественную память о своем отце, организаторе одной из первых коммун в уезде в тысяча девятьсот восемнадцатом году. До сих пор на стене висели на почетном месте семейные реликвии: фото, многочисленные грамоты с силуэтами вождей. По ним Любомир «изучал» историю колхозного строительства в республике: «Основание коммуны 6 октября, главное занятие — хлебопашество, животноводство, птицеводство, количественный состав коммуны:
1. Семейств — 10
2. Работоспособных мужчин — 13
3. Работоспособных женщин — 15
4. Военно-больных — 4
5. Детей — 15
Коммуна организована Артемом Горичем, Тимофеем Богдановым, Ильей Шульцем.
Какой уровень социалистической сознательности членов коммуны? Все истинные сторонники Октябрьской революции.
Хозяйственно-экономические вопросы, количество земли
а) пахотной — 100 дес.
б) луговой — 100 дес.
в) под садом — 12 дес.
г) усадебной — 6 дес.
е) под лесом — 180 дес.
з) неудобной (болота) — 100 дес.».
Далее шел перечень живности, орудий обработки урожая и мертвого инвентаря. Эти слова «мертвый инвентарь» очень понравились подростку Любомиру, он их запомнил на всю жизнь. Как и первую встречу своего отца с внуком.
— Как назвал малого?
— Артемом. В честь деда-коммунара.
— Может, и не стоило. Он меня дюже бил.
Как общественного деятеля, отца своего Григорий Артемович ценил высоко и в обиду его имя никому не давал.
— И ваша газета — мямля. Ты уже и сам не борец, а бумагомаратель. Что ж ты позволяешь другим журналистам угнетать волю? Начитаешься газетенок, и только два желания в душе — или бери автомат, иди ищи виноватого, или стреляйся сам. Я уже не говорю родину — жизнь любить не хочется. Оставьте человеку право на идеал. Не понимаю, почему ты замолчал?
— Обдумываю себя и общество во времени и пространстве.
— Дед твой не обдумывал, а действовал. Пахал землю, растил хлеб.
— Да... уж напахались с этими коммунами да колхозами, — без надрыва ответил сын.
Отец вспылил.
— И ты туда же? Что, у тебя мыслей своих нет, опыта?.. На тебя ведь равнялись. Да! Да! Тогда нужна была коммуна, чтобы выжить, нужен был и колхоз. В Америке, которую хвалят на все лады, десять тысяч хозяйств коллективной собственности, и никто не требует их распустить, не понукает. Нечестным человеком не может быть сказано честное слово. Ты или растерял бойцовские качества, или струсил.
— За эти годы было наговорено и обещано столько, что уже перестаешь верить в слова. Выигрывает всегда одна оппозиция: критикуй постоянно все и везде и никогда не принимай решений.
— Оппозиция — это моська. Надо пахать землю, варить сталь, делать дело. Бездельники-критиканы зовут к двум классам: богатых и бедных. А роль остальных? Рабы и предатели?
— А разве ты сам под дождем гласности, когда открылось столько страшного, нового, ужасного, не пересмотрел свою позицию, идеалы, которым слепо поклонялся?
