Пять тысяч строжайших указов объявлено, а все же корон не прибавлено — нету их. Дальше — хуже, с царской службы дел мастера золотых — будто в воду бултых. С ними и злато. Град Онтон дрожит от набата.
В некое Лето.
О, великое бедствие — из града Онтона всеобщее бегствие: пропали пирожники и ткачи, сапожники и ковачи, некому печь калачи. В полдень вчера огласилось известие: со двора убежали все повара с бочкой икры из Астрахани. Ни цари, ни царицы не завтракали. Пламень на кухне погас. Издан был августейший указ — звать из трактира Парашу. Цари ели пшенную кашу. О, печаль! Царский род осерчал. Порешили — Фадея прогнать, титул отнять. А порядок дабы не погиб, согласилось собранье все-царское — возвращается граф Агрипп на сидение статс-секретарское. О, юдоль бытия! Истинно писано — все возвернется во круги своя.»
Таково сообщение Некторово. То ли после бедствия некоторого — червь ли, жук ли, — а листы остальные пожухли, источены оченно, и ни буквы на них не прочесть. Ну, что есть!
А смиренному Нектору честь.
Кому сказ, кому сказка, а мне бубликов связка.
Сказ седьмой
Кроме грамот и указов, Симеоновых сказов о былом той земли, в том ли, этом ли веке в приходской библиотеке люди книжку нашли.
Начитаешься вдосталь — псалтыри, Библии, «Руководство — куроводство как вести с прибылью», водевиль «Муж-любовник», календарь и письмовник, том насчет борщей и щец госпожи Молоховец, альманах «В час досуга», книга «Божий завет» и «Что делает супруга, когда мужа дома нет».
Между прочим, там имелась сказка детская одна. Историческая ценность в ней содержится. Она с сокращеньями дана:
За высокими горами,
за далекими морями,
без обмана говоря,
удивительное было
государство, где царило
двести тысяч три царя.
Двести тысяч непорочных,
три сомнительных, побочных.
В результате поздней страсти
к молодой царице Насте
некий царь Макс-Емельян,
то ли спятив, то ли пьян,
повелел беспрекословно
все потомство поголовно
воцарять, короновать,
никого не миновать.
У фамильного палацца,
как горох, цари толпятся.
Кто успел и поседеть,
ожидая, чтобы дали час
на троне посидеть.
Каждый жаждет на медали
свой в короне видеть лик,
с указаньем, что велик.
А медаль попробуй высечь,
ежли ликов двести тысяч,
хоть чекань на модный грош —
всем грошей не наберешь.
Стольный град кишит царями,
вьется за город черёд,
Александры за Петрами,
Николаи прут вперед.
Тесно в очереди к трону.
Если новые встают —
мелом метят им корону.
Спорят, метрики суют.
У иных к груди подвешен
личный титул — понимай,
кто стоит, — Долдон Мудрейший,
Миротворец — царь Мамай.
Тут же в очереди торг.
Тайно шепчет царь Георг:
— За посидку на престоле
отдаю полфунта соли. —
Предлагается елей,
чтобы лить на королей.
— Продается, не хотите ль,
титул «Царь Освободитель»,
по дешевке уступлю. —
Шепот: — Очередь куплю. —
Покупает царь Малюта,
у него нашлась валюта,
и по этому сему
раньше царствовать ему.
А ведь каждый алчет власти,
алчет мантию надеть,
каждый бесится от страсти
хоть на час, а володеть.
Каждый в очередь входящий
жаждет жить верховодяще,
приказать и указать,
подпись царскую поставить,
на раба сапог поставить,
непослушных наказать.
Но — фамилия громоздка,
двести тысяч — вот загвоздка!
Впрочем, трудность решена:
чтобы все достигли цели,
власть по типу карусели
в той стране учреждена.
Карусель на площади.
Только вместо лошади
мчится там за троном трон.
Тут же выдача корон —
позолоченный картон.
Карусель несется быстро,
наблюдают два министра.
Царь садится и царит,
речи с трона говорит.
Дату ставит летописец,
лик рисует живописец,
сочиняет стих пиит,
и покуда царь царит —
говорит он сколько влезет,
только слезет — новый лезет,
и опять такой же вид —
полчаса монарх царит,
дату ставит летописец
лик рисует живописец,
сочиняет стих пиит.
Граммофон играет гимн,
поцарил и дай другим.
Сдал бразды и тут же сходит
новый царь на трон восходит
речь народу говорит,
дату ставит летописец,
лик рисует живописец,
сочиняет стих пиит.
Карусель несется быстро,
наблюдают два министра,
нет и крикнут на царей:
— Не тяни! Цари скорей!
За наследником наследник!
И уже во граде том
лишь один остался медник —
бьет медали молотком.
На весь Двор один аптекарь,
он же лекарь, он же пекарь,
один ткач, и тот портач,
один кучер, пара кляч,
один знахарь, он же пахарь,
сохранился и палач,
он же царский парикмахер,
один кравец, один швец,
так что дело неважнец.
В силу памятных традиций —
им, царям, запрет трудиться,
дело их — держать бразды,
хоть порфиры не без дыр,
и лишились всех излишеств
двести тысяч их величеств,
потому что в некий год
от царей сбежал народ,
и от сеющих и жнущих,
шьющих, ткущих и пекущих
не осталось и следа.
За два века — кто куда!
Оттого и недоволен
грозный царь Аника-воин.
Что ему картонный трон,
летописец, живописец,
рифмоплет и граммофон?
Над царишками хохочет,
власти хочет, саблю точит,
но ни слова никому,
а себе лишь одному:
— Сам себя царем поставлю,
лобызать сапог заставлю,
встречу если Смерть саму —
черепушку ей сыму!
А пока во граде оном
шла такая карусель —
сирота жила Алена
полкилометра отсель.
Весть хозяйство ежедневно
приходилось ей самой,
хоть была она царевной
от Настасьи по прямой.
Не гнушалась ни мотыги,
ни иглы, ни помела,
хоть ее в гербовой книге
родословная была.
Нравом вышла непохожей
ни на мать, ни на отца,
а была она пригожей —
ровно солнышко с лица!
И кругла, как то светило,
и душой теплым-тепла,
и сама собой светила,
когда ночь темным-темна.
А идет, как чудо носит
коромыслом два ведра,
подгулял маленько носик,
но Алена им горда.
А какая недотрога!
Подступиться и не смей.
И хранила тайну строго
о прабабке о своей.
У нее была бумажка,
и не сказка, и не ложь,
что цари — не все от Макса,
от Фадея были тож —
у кого носы тычком
и вихры стоят торчком.
А цари иные все
были с римскими носами
и с такими волосами,
как смола на колесе.
Уж и сватались к Алене!
Свахи шли, цена дана,
предлагали ей на троне
прокатиться, но она…
Но она, — тут запятая.
Тщились многие умы
разузнать, тома листая:
что Алена? Но увы,
неизвестно, где хранится
окончанье сказки той.
Кто-то вырвал все страницы
после этой запятой.
Ах вы, титлы, запятые, алфавиты завитые, буквы-змеи и орлы на листах раскрашенных, вязью разукрашенных, — вы мне дороги, милы! Ах вы, сказки-присказки о любовях рыцарских, драгоценные ларцы — буква Ферт, буквы Рцы, — о Францыде с Ренцивеной, о Дружневе, о любви королевича Бовы. Василиски, Сирины, с очесами синими! Сколько раз из-за вас мучилси, томилси, из-за вас один раз чуть не утопилси. Сколько нас в полон ушли из-за той Аленушки, что по травам шла босой с распустившейся косой! Ах, глаза — два озера, ах, любовь без отзыва, может, помнит адрес он — сын Хрисанфов Симеон?
Сказ восьмой
Говорит Симеон, сын Хрисанфов:
— А ведь сказка — ложь не всегда.
Препожалте сюда, господа хорошие.
Вот местечко, плетнем огороженное, ранним овощем ровно поросшее, вот сарай, закрома.
И живет тут царевна Алена, не румянена, не белёна — хороша сама.
И Аленин домок что скворешник, и растет там, конешно, орешник, и орешек на нем золотой. Он для белки, вон той.
