Видя, что любопытство вокругъ него затихаетъ, Реновалесъ вошелъ въ малый залъ, гдѣ находилась картина Las Meninas. У этой знаменитой картины, занимавшей всю заднюю стѣну зала, сидѣлъ передъ мольбертомъ Текли; бѣлая шляпа его была сдвинута на затылокъ, чтобы дать полную свободу пульсаціи на лбу, нахмуренномъ отъ упорнаго напряженія.
При видѣ Реновалеса онъ поспѣшно всталъ и положилъ палитру на кусокъ клеенки, защищавшій паркетъ отъ пятенъ краски. Дорогой маэстро! Какъ благодаренъ онъ ему за приходъ!.. И Текли показалъ ему свою копію; она отличалась точностью во всѣхъ мельчайшихъ подробностяхъ, но чудной жизненности и реальности оригинала въ ней не было совершенно. Реновалесъ одобрительно покачалъ головою, удивляясь терпѣливому и упорному труду этой кроткой, рабочей скотины, которая бороздила почву всегда одинаково ровно, съ геометрическою точностью, но безъ малѣйшаго намека на оригинальность.
– Тебѣ нравится? – съ тревогою спрашивалъ Текли по-итальянски, заглядывая Реновалесу въ глаза и стараясь отгадать его мысли. – Неправда-ли? Неправда-ли? – спрашивалъ онъ съ неувѣренностыо ребенка, который предчувствуетъ обманъ.
Но успокоенный внѣшнимъ одобреніемъ Реновалеса, который искуственно преувеличивалъ его, чтобы скрыть свое равнодушіе, венгерецъ схватилъ маэстро за обѣ руки и прижалъ ихъ кь своей груди.
– Я радъ, маэстро… Я очень радъ.
Онъ не отпускалъ теперь Реновалеса отъ себя. Разъ знаменитый художникъ великодушно согласился посмотрѣть его копію, онъ не могъ отпустить его такъ легко. Они должны были непремѣнно позавтракать вмѣстѣ въ отелѣ, гдѣ жилъ Текли, распить бутылочку Chianti въ память совмѣстной жизни въ Римѣ и поговорить о веселой богемѣ молодости и о товарищахъ разныхъ національностей, которые собирались въ кафе Греко; одни изъ нихъ умерли уже, а остальные разсѣялись по Европѣ и Америкѣ; меньшинство достигло знаменитости, а большинство прозябало на родинѣ въ школахъ живописи, мечтая создать великую картину, которую обыкновенно опережала смерть.
Реновалесъ уступилъ въ концѣ концевъ настойчивымъ просьбамъ венгерца, который пожималъ ему руки съ драматическимъ видомъ, какъ будто отказъ маэстро могъ убить его. Ладно, выпьемъ Chianti и позавтракаемъ вмѣстѣ! А пока Текли кончаетъ свою работу на этотъ день, онъ, Реновалесъ, пройдется по музею и освѣжитъ въ памяти старыя воспоминанія.
Когда Реновалесъ вернулся въ залъ Веласкеса, публики въ немъ уже не было. Одни копировщики сидѣли, склонившись надъ полотномъ. Реновалесъ снова почувствовалъ обаяніе великаго маэстро. Картины привели его въ восторгъ, но глубокая грусть, которою вѣяло отъ всего творчества Веласкеса, не ускользнула отъ глазъ художника. Несчастный донъ Діего! Онъ родился въ самый печальный періодъ нашей исторіи. Его здравый реализмъ долженъ былъ обезсмертить человѣческія формы во всей ихъ прекрасной наготѣ, а судьба забросила его въ такой вѣкъ, когда женщины были похожи на черепахъ, и грудь ихъ была скрыта подъ двойною бронею пышныхъ косынокъ, а мужчины держались чопорно, словно священнослужители, и ихъ смуглыя и скверно вымытыя головы гордо смотрѣли надъ мрачнымъ нарядомъ. Веласкесъ писалъ свои картины съ того, что видѣлъ: въ глазахъ этого міра отражались страхъ и лицемѣріе. Искусственная веселость умирающей націи, которая ищетъ развлеченій въ чудовищномъ и негармоничномъ, выражалась въ увѣковѣченныхъ дономъ Діего шутахъ, сумасшедшихъ и калѣкахъ. Ото всѣхъ этихъ чудныхъ произведеній, внушавшихъ одновременно восторгъ и грусть, вѣяло ипохондріей физически-больной монархіи съ душою, связанною страхомъ и ужасомъ передъ муками ада. Какъ жаль, что великій художественный талантъ ушелъ на увѣковѣченіе періода, который погрузился бы безъ Веласкеса въ глубокое забвеніе!
Реновалесъ думалъ о немъ и какъ о человѣкѣ; сравненіе скромной жизни великаго художника съ княжескимъ существованіемъ современныхъ маэстро вызывало у него угрызенія совѣсти. О, щедрость королей и покровительство ихъ искусству, о которыхъ многіе говорятъ съ такимъ восторгомъ, оглядываясь на былые вѣка! Реновалесъ думалъ о флегматичномъ донѣ Діего и его жалованьѣ въ три песеты, которое тотъ получалъ всегда съ задержкой въ качествѣ придворнаго художника, о его славномъ имени, фигурировавшемъ въ спискахъ придворнаго персонала среди шутовъ и парикмахеровъ, о званіи королевскаго слуги, которое заставляло его заниматься экспертизой строительныхъ матеріаловъ ради хотя бы частичнаго улучшенія своего положенія, объ ужасныхъ униженіяхъ въ послѣдніе годы его жизни, когда онъ добивался ордена Святого Іакова и отрицалъ передъ Совѣтомъ Орденовъ, что онъ получаетъ деньги за свои картины, словно это было преступленіемъ, утверждая съ подобострастною гордостью, что онъ слуга короля, какъ будто эта должность была выше званія художника… Какъ счастливо живется сравнительно съ этимъ въ наши времена! Да будетъ благословенна революція въ современной жизни, облагородившая художника и поставившая его подъ покровительство публики – безличнаго властелина, который предоставляетъ создателю красоты полную свободу и слѣдуетъ за нимъ въ концѣ концовъ по новымъ путямъ! Реновалесъ поднялся въ центральную галлерею, чтобы взглянуть на другой предметъ своего восхищенія. Картины Гойа заполняли большое пространство на обѣихъ стѣнахъ галлереи. Съ одной стороны висѣли портреты королей бурбонской династіи изъ періода упадка ея; тутъ были головы монарховъ и принцевъ крови подъ тяжелыми бѣлыми париками и портреты женщинъ съ пронизывающимъ взглядомъ, безкровными лицами и прическами въ видѣ башенъ. Жизнь обоихъ великихъ художниковъ – Гойи и Веласкеса совпала съ нравственнымъ упадкомъ двухъ династій. Залъ великаго Діего былъ полонъ стройныхъ, костлявыхъ блондиновъ, съ монастырски-изящною внѣшностью и болѣзненною блѣдностью, съ выступающею нижнею челюстью и выраженіемъ страха и сомнѣнія за спасеніе своихъ душъ. Здѣсь въ галлереѣ красовались портреты тучныхъ и заплывшихъ жиромъ монарховъ съ огромными вытянутыми носами, которые, казалось, были связаны таинственнымъ образомъ съ мозгомъ и тянули его внизъ, парализуя его работу; толстыя нижнія губы ихъ некрасиво отвисали, свидѣтельствуя о чувственномъ темпераментѣ и бездѣятельномъ образѣ жизни; глаза свѣтились животнымъ спокойствіемъ и равнодушіемъ ко всему, что не затрагивало непосредственно узкаго эгоизма. Монархи австрійской династіи, нервные, одержимые лихорадкой безумія, ищущіе чего-то, скакали на театральныхъ коняхъ, на фонѣ мрачныхъ пейзажей, замыкавшихся на горизонтѣ снѣжными вершинами Гуадаррамы, печальными, холодными и неподвижными, какъ душа испанскаго народа. Бурбоны, спокойные и жирные, стояли съ сытымъ видомъ, думая лишь о предстоящей охотѣ или о домашнихъ интригахъ, которыя приводятъ къ ссорамъ и сварамъ въ семьѣ, и не замѣчая бурь, свирѣпствующихъ за Пиринеями. Первые были окружены міромъ идіотовъ съ животными лицами, мрачныхъ крючкотворовъ и инфантъ въ пышныхъ нарядахъ съ ребяческими физіономіями, словно у фигуръ Богородицы на алтарѣ. Вторые находились въ веселомъ и славномъ обществѣ народа, одѣтаго въ яркіе цвѣта – въ красные суконные плащи и кружевныя мантильи; волосы женщинъ сдерживались красивыми гребенками, головы мужчинъ были покрыты шапками; въ грубыхъ развлеченіяхъ и пирушкахъ развивался и созрѣвалъ героизмъ этого народа. Вторженіе чужестранцевъ расшевелило испанскій народъ и заставило его выйти изъ періода дѣтства. Тотъ самый великій художникъ, который изображалъ въ теченіе многихъ лѣтъ невинно безсознательную жизнь щегольского народа, веселаго и наряднаго, словно хоръ въ опереткѣ, писалъ его впослѣдствіи съ навахами въ рукахъ, атакующимъ съ иеобычайною ловкостью дикихъ мамелюковъ, растаптывающимъ этихъ египетскихъ центавровъ, закоснѣвшихъ въ сотнѣ сраженій, умирающимъ съ театральною гордостью при тускломъ свѣтѣ фонаря въ мрачныхъ стѣнахъ Монклоа подъ ружейнымъ огнемъ палачей – завоевателей.
Реновалесъ не могъ оторвать глазъ отъ трагическаго духа, которымъ вѣяло отъ послѣдней картины. Лица палачей, прижатыя къ прикладамъ ружей не были видны; солдаты были слѣпыми исполнителями судьбы, безъимянною силою. А противъ нихъ возвышалась груда окровавленныхъ и бьющихся въ агоніи человѣческихъ тѣлъ. Въ тѣлахъ мертвыхъ виднѣлись красныя дырки, окруженныя кусками мяса, вырваннаго пулями; живые стояли, скрестивъ руки на груди и бросая убійцамъ вызовъ на языкѣ, котораго тѣ не могли понять, или покрывъ лицо руками, какъ-будто это инстинктивное движеніе могло предохранить ихъ отъ пуль. Цѣлый народъ умиралъ здѣсь, чтобы возродиться вновь. А рядомъ съ этою ужасною и геройскою картиною скакалъ на другой сосѣдней картинѣ Палафоксъ Сарагосскій съ изящными бакенбардами и залихватскимъ видомъ, въ формѣ генералъ капитана; онъ напоминалъ чѣмъ-то народнаго вожака; одна его рука была въ перчаткѣ и держала кривую саблю, другая сжимала поводья маленькой, пузатой лошади.
