LIX. Назавтра, прежде чем снова двинуться на приступ, консул выставил всю свою конницу заслоном впереди лагеря, с той стороны, откуда мог появиться царь, ворота и ближайшие к ним места поручил трибунам, а затем направился к городу и, так же как накануне, обрушился на стену. Югурта из своего укрытия внезапно устремляется на римлян. Передние несколько испуганы, начинается замешательство, но остальные быстро приходят им на помощь. И недолго сопротивлялись бы нумидийцы, если бы не пехота, присоединившаяся к конникам и причинившая тяжелый ущерб врагу при столкновении. Полагаясь на поддержку пехотинцев, всадники не ограничивались короткими налетами, как бывает обычно в конном бою, но упорно теснили противника и почти совсем расстроили его ряды, и к тому мгновению, когда в дело вступила легкая пехота, римляне были уже почти разбиты.
LX. В это самое время у городских стен сражались, не щадя сил. Повсюду, где командовал кто-либо из легатов или трибунов, рвались вперед особенно горячо, и никто не возлагал надежд на соседа, но каждый — на самого себя; впрочем, и горожане бились не хуже. Везде натиск и отпор, всякий стремится лишь поразить врага, забывая и думать о собственной безопасности, боевой клич смешивается со стоном, с криком ликования и несется к небесам, с обеих сторон летят камни и дротики. Но стоило врагам хоть сколько-нибудь ослабить напряжение борьбы, как защитники стен принимались жадно следить за конною битвою вдали. Лица их изображали то радость, то страх — в зависимости от того, как оборачивалось дело у Югурты; и, словно бы там могли услышать их или увидеть, одни выкрикивали советы, другие ободрения, или подавали знаки рукою, или резко сгибались всем телом вперед и назад, будто уклоняясь от удара или меча копье. Заметивши это, Марий, — здесь командовал он, — умышленно сдерживает бойцов, изображает неуверенность в успехе и дает нумидийцам возможность беспрепятственно наблюдать за царским сражением, а когда те были скованы тревогою за своих, вдруг с яростью бросается на приступ. Солдаты уже карабкаются по лестницам, еще немного и они достигнут края стены, но горожане сбегаются, засыпают их камнями, факелами и всевозможными метательными снарядами. Наши сперва оказывают сопротивление, но затем лестницы, одна за другою, подламываются, те, кто был на верхних ступенях, падают, прочие отступают, кто как может, большей частью тяжело раненные и лишь немногие в невредимости. Наконец настала ночь и развела сражающихся.
LXI. Убедившись, что замысел его безнадежен, — что осажденные держатся стойко, Югурта же вступает в бой не иначе, как из засады или на выгодной для себя позиции, а лето между тем близится к концу, — Метелл отошел от Замы и разместил караульные отряды в городах, которые еще прежде приняли сторону римлян и были надежно укреплены стенами или самою природою. Остальное войско он увел на зимние квартиры в пограничную с Нумидией область Провинции.
Однако ж и зимнее время не отдал он — по примеру других — покою или же удовольствиям, но, поскольку прямою силою дело почти не подвигалось, задумал вместо оружия воспользоваться вероломством царских приближенных и с их помощью расставить сети Югурте. Он обратился к Бомилькару, который приезжал с Югуртою в Рим, а после, хоть за него и поручились, бежал от суда за убийство Массины; по самой тесной дружбе с царем ему было всего легче обмануть Югурту. Многими щедрыми обещаниями Метелл сперва достигнул лишь того, что Бомилькар тайно явился к нему для разговора. Когда же консул заверил Бомилькара, что сенат дарует ему безнаказанность и оставит во владении всем имуществом, если только он выдаст Югурту живым или мертвым, нумидиец легко согласился, потому что, во-первых, был вероломен от природы, а во-вторых, боялся, как бы в случае мира с римлянами его самого не выдали на расправу по условиям договора.
LXII. При первой же возможности Бомилькар подступает к Югурте, полному беспокойства и скорбящему о своих неудачах. Он просит и со слезами заклинает царя подумать, наконец, и о себе, и о детях, и о нумидийском народе, который более чем заслуживает его заботы. Ведь они разгромлены во всех сражениях, земля разорена, воины во множестве захвачены в плен и перебиты, силы и средства исчерпаны; достаточно много раз испытано уже и мужество солдат, и военное счастье, а потому, если Югурта будет медлить и впредь, как бы нумидийцы не позаботились о себе сами. Этими и прочими подобными доводами он склоняет царя к мысли о сдаче. К римскому командующему отправляются послы — сообщить, что Югурта готов подчиниться и безоговорочно отдает на его милость себя и свое царство. Метелл приказывает немедленно вызвать с зимних квартир всех, кто принадлежит к сенаторскому сословию, и держит совет с ними и еще с иными, кого считает для этого пригодными. И вот в согласии с определением совета — по обычаю предков — он через нарочных требует у Югурты двести тысяч фунтов серебра,162 всех слонов, много коней и оружия. Это было исполнено без задержки, и тогда консул велел привести к нему всех перебежчиков в оковах. Большую их часть привели, как и было велено, немногие бежали в Мавританию к царю Бокху, едва только началась сдача. А сам Югурта, уже оставшись без оружия, без людей и без денег, должен был явиться в Тисидий за дальнейшими распоряжениями, но вдруг снова засомневался, сознавая свою вину и страшась заслуженного наказания. Много дней медлил он в нерешительности и временами, в досаде на свои неудачи, любое будущее предпочитал войне, а иной раз снова задумывался над тем, как тяжко из царей пасть в рабы, и, наконец, понеся впустую такие громадные утраты, начал войну сначала.
Сенат в Риме обсудил положение в провинциях и снова назначил Нумидию Метеллу.
LXIII. Примерно в эту же пору,163 в Утике, Гай Марий приносил жертвы богам, и жрец предрек ему судьбу великую и удивительную. «Все, что ты задумал, — объявил жрец, — исполняй смело, полагаясь на богов, и пытай удачу как можно чаще, ибо все завершится благополучно». Между тем Мария уже давно томила мечта о консульстве, и, чтобы получить его, недоставало лишь древности происхождения, все же иные достоинства были в избытке: усердие, честность, большие познания в делах войны, неукротимость духа в походах, скромность в мирное время, презрение к богатствам и наслаждению, жадность к одной лишь славе.
Он родился164 и детство все провел в Арпине,165 а едва только по летам стал способен носить оружие, не греческому красноречию посвятил себя и не городским нежностям, но военной службе, и в добрых занятиях быстро возмужал не тронутый порчею ум. Поэтому, когда он впервые просил у народа должности военного трибуна, лицо его было известно лишь очень немногим, зато подвиги — очень многим, и все трибы166 отдали ему свои голоса. Затем, после этой должности, он получил другую, потом еще одну, и всегда, находясь у власти, держал себя так, чтобы его признали достойным высшей, следующей должности. Но искать консульства столь замечательный человек все еще не отваживался (лишь позднее дал он волю своему честолюбию): даже в те годы прочими должностями распоряжался народ, а консульство знать удерживала за собой и передавала из рук в руки. Среди людей новых не находилось ни одного настолько знаменитого, настолько прославившего себя, чтобы его не сочли недостойным этой чести и как бы пятнающим ее.
LXIV. Итак, Марий видит, что пророчества жреца направлены в ту же сторону, куда желания собственного его сердца, и просит у Метелла отставки, чтобы выступить соискателем на выборах. А тот, хотя и щедро наделенный и доблестью, и любовью к славе, и другими достоинствами, желанными в глазах каждого честного человека, в душе не был чужд презрительного высокомерия — общего порока всей знати. Пораженный необычайною этой просьбой, он сперва высказывает Марию свое изумление и, словно бы по дружбе, советует не затевать такой нелепости, не заноситься слишком высоко: не всем должно желать всего подряд, и ему, Марию, надо бы довольствоваться достигнутым; пусть он остерегается просить у римского народа такой милости, в какой ему по праву будет отказано. Но эти и другие подобные им речи Мария не переубедили, и, в конце концов, Метелл пообещал, что исполнит его желание, как только позволит служба. Сообщают, что и впоследствии, в ответ на неоднократные напоминания Мария, Метелл всякий раз говорил, чтобы тот не торопился с отъездом: если он станет искать консульства вместе с его, Метелла, сыном, это, дескать, тоже совсем не поздно. (А молодому Метеллу было тогда от роду лет двадцать,167 и он служил там же, в свите отца.) Эти шутки разжигали в Марии не только решимость добиться своего, но и ненависть к Метеллу. И, подстрекаемый страстью и гневом — худшими из советчиков, — он приступает к делу: отныне нет таких речей или поступков, на которые он не решился бы, если только это на пользу честолюбивым его планам; воинам, которые стоят на зимних квартирах у него под командою, он дает больше воли, чем прежде, перед торговцами, которых в Утике множество, пускается в рассуждения о войне, разом и злобные, и хвастливые, что, дескать, пусть ему поручат хоть половину войска, он через несколько дней заключит Югурту в оковы, а Метелл затягивает войну нарочно, он человек пустой, да еще по-царски высокомерный и потому упивается своею властью. В ушах торговцев это звучало тем более убедительно, что за долгою войною они порастеряли свое имущество, алчному же духу все недостаточно быстро.
