Владимир Набоков - Камера обскура

«Лишнее, – сказала Магда. – Тебе очень идет борода».

Кречмару показалось, что кто-то, не Магда, а как бы около Магды, гнусаво усмехнулся.

Макс принял его у себя в конторе. «Вряд ли вы помните меня, – сказал Зегелькранц. – Я встречал вас лет восемь тому назад у Бруно, у Кречмара. Скажите, ради Бога, он здесь? Вы что-нибудь знаете о нем?»

«Под Цюрихом, – ответил Макс. – Я случайно знаю, у нас с ним общий банк. Совершенно ослеп, больше мне ничего не известно».

«Вот именно! – вскричал Зегелькранц. – Совершенно ослеп. В некотором смысле это случилось через меня. Мы в прежние годы были с ним так близки. Боже мой, мы сиживали, бывало, часами в кабачках, – как он любил живопись, как пламенно! А теперь – представьте себе, столкнулись мы с ним на маленькой станции, я думал, что он путешествует один, мне в голову не пришло…»

«Простите, – сказал Макс. – Я не совсем понимаю вас. Вы что – виделись с ним непосредственно перед катастрофой?»

«Вот именно, вот именно. Но посудите сами, – как я мог угадать, как я мог думать, что он свою жену…»

«Если разрешите, – перебил Макс, – мы это оставим в стороне. Предпочитаю не говорить о том, как он поступил с моей сестрой. Судьба, конечно, достаточно его наказала. Мне жалко, мне очень жалко его. Когда мы прочли в газетах о том, как он расшибся, – ах, да что говорить. Не могу же я допустить, чтобы моя сестра теперь ехала к нему, поступала бы к нему в сиделки. Это ведь абсурд! Я не хочу, чтобы вы с ней говорили, – это абсурд. Только она успокоилась немного – сразу новый повод для волнения. Так что напрасно он послал вас ко мне – я не желаю вступать ни в какие переговоры, все это кончено, кончено».

«Никто меня не посылал! – крикнул Зегелькранц. – Почему вы такой тон со мной берете? Странно, право. Вы ведь не знаете самого главного. С ним путешествовал его приятель, художник, фамилью в данную минуту забыл – Берг, нет не Берг, – Беринг, Геринг…»

«Не Горн ли?» – мрачно спросил Макс.

«Да-да, конечно, Горн! Вы его…?»

«…Знаменитость – пустил моду на морских свинок. Препротивный господин. Я его раза два видел. Но при чем это все?»

«Я же вижу, что вы не в курсе дела. Поймите: выяснилось, что эта женщина и этот художник, за спиною Бруно…»

«Мерзость. Свинарник», – проговорил Макс.

«И вот представьте себе: Бруно это узнает. Я не стану вам говорить, как именно узнает, – слишком страшно, художественный донос, но факт тот, что он узнает, и дальше следует неописанное, неописуемое, – он сажает ее в автомобиль и мчится сломя голову, мчится по зигзагам шоссе, сто верст в час, над обрывами, и нарочно метит в пропасть – самоубийство, двойное самоубийство… Но не удалось: она цела, он слеп. Вы теперь понимаете?…»

Пауза.

«Да, это для меня новость, – сказал наконец Макс. – Это для меня новость. А что сталось с тем прохвостом?»

«Неизвестно, но есть все основания думать, что он, подобно акуле, последовал и дальше за ними. И вот теперь вообразите: человек слеп, физически слеп, но этого мало, он знает, что кругом измена, а сделать ничего не может. Ведь это пытка, застенок! Надо что-нибудь предпринять, нельзя это так оставить».

«Он проживает там огромные деньги, – задумчиво сказал Макс. – Вероятно, на какое-нибудь особенное лечение. Или же… – да, он совершенно беспомощен. Навестите его, узнайте, как он живет, – мало ли что может быть».

«Я бы с удовольствием, – нервно сказал Зегелькранц, – но дело в том… Мое здоровье расшатано, мне страшно вредны такие вещи. Я и так поступил Бог знает как опрометчиво, покинув теплый юг. Я не представляю себе встречу с Бруно – пожалуйста, не настаивайте, чтобы я ехал. Мне просто хотелось уведомить вас. Вы человек осмотрительный, осторожный – умоляю, поезжайте вы! Я вам оставлю мой адрес, вы мне напишите обо всем. Скажите, что поедете».

«Придется, – хмуро ответил Макс. – Я только боюсь, что, может быть, вы – как бы это сказать? – преувеличиваете немного или точнее…»

«Значит, поедете, – радостно перебил Зегелькранц. – Ах, как чудесно. Теперь я спокоен. Мне этот разговор был очень тяжел, поверьте. Вы не знаете, что я пережил за последнее время…»

Он ушел, очень довольный. Судьбой Кречмара он распорядился как нельзя лучше и вообще героической поездкой в Берлин искупил свою невольную вину. И кто знает, быть может, не сегодня, конечно, и не завтра, но когда-нибудь, когда-нибудь (скажем, через месяц) можно будет кое-что извлечь из всей этой истории, изобразить, скажем, вдохновенного, не от мира сего, писателя и его друга, тяжелого и простоватого человека, чтение на холму, близ журчащего источника, и так далее, и так далее. Чистые мысли, прекрасные мысли…

Макс же, вернувшись домой, с напускной веселостью предложил Аннелизе пройтись, был теплый солнечный вечер, на балконах сидели мужчины в жилетах, в небе порой раздавалось жужжание аэроплана. «Мне, вероятно, придется на днях уехать, – сказал Макс. – По делу». Она посмотрела точь-в-точь тем же взглядом, как некогда, когда он с Ирмой вернулся из Спорт-Паласа, и, вспомнив это, Макс отвел глаза. Они молча пошли до конца улицы. «Да, это нужно», – вдруг произнесла Аннелиза. Макс откашлялся. Они молча вернулись по той же стороне улицы. На следующий день он выехал в Цюрих. Там он сел в автомобиль и через час с небольшим оказался в деревне, невдалеке от которой жил Кречмар. Он остановился у почтамта, и служащая – очень словоохотливая девица – объяснила, как доехать до шале, и добавила, что Кречмар живет с племянницей и доктором. Макс немедленно покатил дальше. Он понимал, что это за племянница, но присутствие доктора его удивило, это доказывало, что Кречмар окружен некоторой заботой. «Может быть, я зря еду, – подумал Макс, – может быть, он вполне доволен. Нет, раз уж я тут… Поеду, поговорю с этим доктором… Несчастный, безвольный человек, погибшая жизнь, кто мог предвидеть…»

Магда в то утро вместе с Эмилией была в деревне по хозяйственным делам (надо было, например, хорошенько выругать прачку за розовые подтеки на белом джемпере). Автомобиль Макса она, однако, проглядела, но зато, зайдя на почтамт за газетами, узнала, что только что полный господин справлялся о Кречмаре и поехал к нему.

В это время в маленькой гостиной, освещенной солнцем через стеклянную дверь на веранду, сидели друг против друга Кречмар и Горн. Горн нарочно оставался теперь дома, так как желал сполна насладиться последними днями этого чрезвычайно забавного житья. Было решено через неделю уехать в Берлин, и уже там нельзя было рассчитывать на такое увеселение – слишком рискованно. Горн сидел на складном стульчике, совершенно голый. От ежедневных солнечных ванн в саду или на крыше (где он, нежно воя, изображал эолову арфу), его худощавое, но сильное тело, с черной шерстью в форме распростертого орла на груди, было кофейно-желтого цвета. Ногти на ногах были грязны и зазубрены. Недавно он облил голову под краном на кухне, так что темные его волосы лежали плоско и лоснились. В красных выпученных губах он держал длинный стебелек травы и, скрестив мохнатые ноги и подперев подбородок рукой, на кисти которой горел Магдин браслет, он не спускал глаз с лица Кречмара, который тоже, казалось, пристально смотрит на него. На Кречмаре был широкий мышиного цвета халат, бородатое лицо выражало мучительное напряжение. Он прислушивался – последнее время он только и делал, что прислушивался, и Горн это знал и внимательно наблюдал отражение каких-то ужасных мыслей, пробегавших по лицу слепого, и при этом испытывал восторг, ибо все это было изумительной карикатурой, высшим достижением карикатурного искусства. Затем Горн, желая еще обострить забаву, легонько шлепнул себя по колену, и Кречмар, который как раз поднимал руку к нахмуренному своему челу, замер с приподнятой рукой. Тогда, медленно подавшись вперед, Горн тронул это чело пушистым концом длинной былинки, которую только что сосал. Кречмар, странно и отрывисто вздохнув, отогнал невидимую муху. Горн пощекотал ему губы – снова отгоняющий жест. Это было весьма смешно. Вдруг слепой резко двинулся, насторожившись. Горн повернул голову и увидел через стеклянную дверь краснолицего толстяка. как будто знакомого, с автомобильными очками над бровями, остолбеневшего от изумления на каменной площадке веранды.

Горн, глядя на него, приложил палец к губам и хотел еще показать, что сейчас выйдет к нему, но тот рванул дверь и вступил в гостиную.

«Конечно, я вас знаю. Ваша фамилья Горн,» – сказал Макс, тяжело дыша и смотря в упор на этого голого человека, который ухмылялся и все прикладывал палец к губам, нисколько не стыдясь своей отвратительной наготы. Кречмар меж тем встал, розовая краска шрама словно разлилась по всему его лбу, он стал вдруг кричать, кричать совершенно бессмысленно, и только постепенно из этой мешанины грудных звуков стали образовываться слова. «Макс, я тут один, – кричал он. – Макс, скажи, что я один. Горн в Америке, Горна здесь нет, я умоляю. Я ведь совершенно слеп». «Дурак», – сказал Горн, махнув рукой, и побежал к двери, ведущей на лестницу. Макс схватил трость, лежавшую на полу около кресла, догнал Горна – Горн обернулся, выставив ладони, – и Макс, добрейший Макс, который в жизни своей не ударил живого существа, со всей силы треснул Горна палкой по голове около уха. Тот отскочил, продолжая усмехаться, – и вдруг произошла замечательная вещь: словно Адам после грехопадения, Горн, стоя у стены и осклабясь, пятерней прикрыл свою наготу. Макс кинулся на него снова, но голый увильнул и взбежал по лестнице. В это мгновение что-то навалилось сзади на Макса. Это был Кречмар – он кричал, он держал в руке мраморное пресс-папье. «Макс, – захлебывался он, – Макс! Я все понимаю, дай мне пальто, дай скорее пальто, оно тут в шкапу!» «Желтое?» – спросил Макс, борясь с одышкой. Кречмар сразу нащупал в кармане то, что ему было нужно, и перестал кричать.