Владимир Набоков - Камера обскура

Лифт мягко застонал, голова слегка закружилась, потом ударило под пятки, доехал.

Он вышел, шагнул, но, не совсем рассчитав направление, сошел одной ногой в бездну, нет, не в бездну, а просто вниз, на следующую ступеньку лестницы, и невольно сел. «Правее, гораздо правее», – прошептал он и, вытянув руку, добрался до двери. Стараясь не слишком царапать и звякать, он нашел скважину, сунул в нее ключ, повернул, знакомая песня отворяющейся двери.

Слева, слева, да – в небольшой угловой гостиной – проворно шуршала бумага, затем что-то легко, легко хрустнуло, как будто суставы приседающего на корточки человека. «Вы сейчас мне будете нужны, господин Шиффермюллер, – сказал Магдин голос. – Вы должны будете мне помочь все это…» Голос осекся. «Увидела», – подумал Кречмар и вынул из кармана пистолет. Слева, в комнате, глухо щелкнуло, Магда крякнула и певуче продолжала: «…все это снести вниз. Или лучше позовите…» Тут голос ее как бы обернулся на слове «позовите», и последовала тишина.

Кречмар, держа в правой руке браунинг, нащупал левой косяк открытой двери, вошел, захлопнул дверь за собой и спиной прислонился к ней.

Тишина продолжалась. Он знал, что он с Магдой один в этой комнате, откуда только один выход – тот, который он заслонял. Комнату он словно видел воочию: слева – полосатый диванчик, у правой стены – столик, и на нем фарфоровая балерина, в углу у окна – шкапчик с драгоценными миниатюрами, посредине – другой стол, побольше, и два полосатых стула.

Выпрямив руку, он стал поводить браунингом перед собой, стараясь вынудить какой-нибудь уяснительный звук. Чутьем, впрочем, он знал, что Магда где-то около горки с миниатюрами, – оттуда шло как бы легчайшее ядовито-душистое тепло, и что-то дрожало там, как дрожит воздух в зной. Он начал суживать дугу, по которой водил стволом, и вдруг раздался тихий скрип. Выстрелить? Нет, еще рано. Нужно подойти ближе. Он ударился о стол и остановился. Ядовитое тепло куда-то передвинулось, но звука перехода он не уловил за громом и треском собственных шагов. Да, теперь оно было левее, у самого окна. Запереть за собой дверь, тогда будет свободнее. Ключа не оказалось. Тогда он взялся за край стола и, отступая, потянул его к двери. Опять тепло передвинулось, сузилось, уменьшилось. Он заставил дверь и стал опять водить перед собой браунингом и опять нашел во мраке живую дрожащую точку. Тогда он тихо двинулся вперед, стараясь не скрипеть, чтобы не мешать слуху. Он наткнулся на твердое и, не опуская браунинга, исследовал препятствие. Небольшой сундук. Он отодвинул его к дивану и опять пошел по диагонали комнаты, загоняя невидимую добычу в угол. Его слух и осязание были так обострены, что теперь он отлично чуял ее. Это был не звук дыхания, и не биение сердца, а некое сборное впечатление, звучание самой жизни, которое сейчас, вот сейчас, будет прекращено, и тогда наступит покой, ясность, освобождение от тьмы… Но он почувствовал внезапно какое-то полегчание в том углу – повел пистолетом в сторону, и угол опять наполнился теплым присутствием. Затем оно как бы стало понижаться, это присутствие, оно опускалось, опускалось, вот поползло, вот стелется по полу. Кречмар не выдержал и нажал собачку. Выстрел словно лягнул тьму, и тотчас после этого что-то взвилось и ударило его – сразу в голову, в плечо, в грудь. Он упал, запутавшись – в чем? – в стуле, в летающем стуле. Падая, он выронил браунинг, мгновенно нащупал его, но одновременно почувствовал быстрое дыхание, холодная проворная рука пыталась выхватить то, что он сам хватал. Кречмар вцепился в живое, в шелковое, и вдруг – невероятный крик, как от щекотки, но хуже, и сразу: звон в ушах и нестерпимый толчок в бок, как это больно, нужно посидеть минутку совершенно смирно, посидеть, потом потихоньку пойти по песку к синей волне, к синей, нет, к сине-красной в золотистых прожилках волне, как хорошо видеть краски, льются они, льются, наполняют рот, ох, как мягко, как душно, нельзя больше вытерпеть, она меня убила, какие у нее выпуклые глаза, базедова болезнь, надо все-таки встать, идти, я же все вижу, – что такое слепота? отчего я раньше не знал… но слишком душно булькает, не надо булькать, еще раз, еще, перевалить, нет, не могу…

Он сидел на полу, опустив голову, и потом вяло наклонился вперед и криво упал на бок.

Тишина. Дверь широко открыта в прихожую. Стол отодвинут, стул валяется рядом с мертвым телом человека в бледно-лиловом костюме. Браунинга не видно, он под ним. На столике, где некогда, во дни Аннелизы, белела фарфоровая балерина (перешедшая затем в другую комнату), лежит вывернутая дамская перчатка. Около полосатого дивана стоит щегольской сундучок с цветной наклейкой: Сольфи, Отель Адриатик. Дверь из прихожей на лестницу тоже осталась открытой.

Буквально: пискля (англ.).

Не тронь меня (лат.).

«Взгляни вон на того немца, что возится с дочерью. Не ленись, пойди поплавай с детьми» (англ.).

«Апельсинчик, дай апельсинчик!» – «А ну отвяжись» (франц.).

«Авто… тысяча, много марок… Вы понимаете?» (ломан. франц.).

«Блюдце, блюдце» (франц.).

«Кофе – нет. Лучше чаю» (ломан. франц.).

«Он жил здесь со своей курочкой, со своей симпатичной журавушкой, которая ему изменяла с этим угрюмым зябликом, каким-то художником, господином Корном или Горном – не то аргентинцем, не то – скорее всего – венгром» (франц.).