– Это, возможно, и произойдет в один прекрасный день, – сверкнув глазами, молвил Сальватор, – только не по приказанию короля Карла Десятого!
– Невозможно поверить в такое ослепление! – проговорил Араго.
– Ах, господин Араго, – возразил Сальватор, – вы, астроном, можете до часа, до минуты предсказать затмения. Неужели вы не видите, что происходит на королевском небосводе?
– Чего ж вы хотите! – заметил прославленный ученый. – Я человек рассудительный и привык сомневаться.
– Иными словами, вам нужно доказательство? – подхватил Сальватор. – Будь по-вашему! Вот вам доказательство.
Он вынул из кармана небольшой, еще влажный листок.
– Держите! – сказал он. – Вот пробный оттиск ордонанса, который будет напечатан в завтрашнем номере «Монитора». Ах, жалость какая! Буквы немного смазаны: этот листок отпечатали нарочно для меня и очень торопились.
Он усмехнулся и прибавил:
– Это меня и задержало: я ждал, когда будет отпечатан ордонанс.
Он подал оттиск г-ну Араго, и листок пошел гулять по рукам. Когда Сальватор насладился произведенным впечатлением, он, как актер, приберегающий эффекты, произнес:
– Это не все!
– Как?! Что еще? – послышались со всех сторон голоса.
– Герцог Дудовильский, суперинтендант королевского дома, подал в отставку.
– О! – воскликнул Лафайет. – Я знал, что с тех пор, как полиция нанесла оскорбление телу его отца, он ждал лишь удобного случая.
– Что же, – заметил Сальватор, – роспуск национальной гвардии – случай подходящий.
– Отставка была принята?
– Незамедлительно.
– Самим королем?
– Король заупрямился было, но герцогиня заметила ему, что это место словно нарочно создано для принца Полиньяка.
– То есть, как – для принца Полиньяка?
– Да, для его высочества Анатоля-Жюля де Полиньяка, приговоренного к смерти в тысяча восемьсот четвертом году, помилованного благодаря вмешательству императрицы Жозефины, ставшего римским принцем в тысяча восемьсот четырнадцатом году, пэром – в тысяча восемьсот шестнадцатом и послом в Лондоне – в тысяча восемьсот двадцать третьем. Надеюсь, теперь ошибки быть не может?
– Однако, раз он посол в Лондоне…
– О, это не помеха, генерал: он будет отозван.
– А господин де Виллель дал на это согласие? – полюбопытствовал г-н де Маранд.
– Он немножко посопротивлялся, – ответил Сальватор, с непонятным упорством сохраняя шутливый тон, – ведь господин де Виллель – хитрый лис, так, во всяком случае, рассказывают; я-то имею честь его знать не более чем большинство мучеников… Во всяком случае, он сказал так: «Что до меня, то я никогда не слышал, чтобы мученики жили коммуной, – да, мученики, иначе их не назвать! – Их обычно не более пяти на сотню». И, как хитрый лис, он дал понять, что говорит и о Бартелеми и о Мери. Потому что, хоть и поется:
Встал Виллель, всему глава, Несокрушимо, как скала, – он понимает, что нет такой скалы, пусть даже самой твердой, которую нельзя было бы взорвать. Доказательство тому – Ганнибал, который, преследуя Тита Ливия, продолбил проход в цепи Альпийских гор, – и он боится, как бы господин де Полиньяк не продолбил его скалу.
– Как! – вскричал генерал Пажоль. – Господин де Полиньяк – в кабинете министров?
– Тогда нам останется лишь спрятаться! – прибавил Дюпон (де л'Эр).
– А я полагаю, что, напротив, нам придется показать зубы! – возразил Сальватор.
Молодой человек произнес последние слова совсем другим юном, чем говорил до сих пор, и все невольно обратили на него свои взоры.
Только теперь трое друзей окончательно его узнали; это был их Сальватор, самый настоящий, а не какой-то там Вальзиньи г-на де Маранда.
В это время вошел лакей и передал хозяину дома депешу, проговорив:
– Срочное!
– Я знаю, что это, – сказал банкир.
Он схватил незапечатанный конверт, вынул письмо и прочел три строки, написанные крупным почерком:
«Национальная гвардия распущена.
Отставка герцога Дудовилъского принята.
Господин де Полинъчк отозван из Лондона».
– Можно подумать, что его королевское высочество монсеньор герцог Орлеанский узнае! новости от меня! – вскричал Сальватор.
Все вздрогнули.
– Кто вам сказал, что эта записка – от его королевского высочества?
– Я узнал его почерк, – ответил Сальватор просто.
– Почерк?..
– Да. В этом нет ничего удивительного, ведь у нас с ним один нотариус: господин Баратто.
Лакей доложил, что ужин подан.
Сальва гор выпустил лорнет и бросил взгляд на шляпу, словно собирался удалиться.
– Вы не останетесь с нами поужинать, господин де Вальзиньи? – осведомился г-н де Маранд.
– Не могу, сударь, к моему великому сожалению.
– Как так?
– У меня еще есть дела, я встречу утро в суде присяжных.
– Вы направляетесь в суд? В столь позднее время?
– Да! Там спешат разделаться с несчастным малым, имя которого вам, возможно, известно.
– А-а, Сарранти… Негодяй, убивший двух детей и выкравший сто тысяч экю у своего благодетеля, – проговорил кто-то.
– И который выдает себя за бонапартиста, – прибавил другой голос. – Надеюсь, его приговорят к смертной казни.
– В этом вы можете не сомневаться, сударь, – отозвался Сальватор.
– Значит, его казнят?!
– Вот это вряд ли.
– Неужели вы думаете, что его величество помилует негодяя?
– Нет, однако может статься, что негодяй невиновен и получит милость из рук не короля, а самого Господа Бога.
Сальватор произнес эти слова тем же тоном, который позволял трем друзьям узнавать его, несмотря на легкомысленный вид, который он на себя напускал.
– Господа! – проговорил г-н де Маранд. – Вы слышали:
ужин подан.
Пока те, к кому обратился г-н де Маранд, переходили в столовую, трое молодых людей приблизились к Сальватору.
– Скажите, дорогой Сальватор, – обратился к нему Жан Робер, – может ли так статься, что нам будет нужно завтра вас увидеть?
– Вполне возможно.
– Где мы сможем вас найти?
– Там же, где всегда: на улице О-Фер, у двери в мой кабинет, на границе моих владений… Вы забываете, что я попрежнему комиссионер, дорогой мой… Ах, поэты, поэты!
И он вышел в дверь, расположенную напротив той, что вела в столовую; Сальватор не колебался ни минуты, как человек, хорошо знакомый с расположением комнат в доме, что повергло троих друзей в настоящее изумление.
Наши читатели, верно, не забыли, как любезно г-н де Маранд перед возвращением в свой кабинет (где ожидались новости из Тюильри, принесенные Сальватором)
попросил у своей жены позволения зайти к ней в спальню после бала.
Теперь шесть часов утра. Светает. Последние кареты разъехались, и их колеса отгремели по камням мостовой во дворе особняка.
Последние огни угасли в апартаментах. Париж просыпается.
Четверть часа назад г-жа де Маранд удалилась к себе в спальню.
Прошло пять минут, как г-н де Маранд обменялся последними словами с господином, в котором безупречная выправка выдает военного, несмотря на его костюм мирного буржуа.
Последние слова были такие:
– Его королевское высочество может быть спокоен! Он знает, что может на меня рассчитывать как на самого себя…
Двери особняка захлопнулись за незнакомцем, и он скоро исчез из виду, уносимый парой выносливых лошадей, запряженных в карету без гербов и погоняемых кучером без ливреи.
Карета скрылась за углом улицы Ришелье.
Пусть читателя не беспокоят железные и дубовые запоры, только что залегшие между ним и хозяевами роскошного дома, который мы уже частично описали: стоит нам взмахнуть нашей волшебной палочкой романиста, и перед нами распахнутся любые двери, даже накрепко запертые. Давайте воспользуемся этим преимуществом и отворим дверь в будуар г-жи Лидии де Маранд: СЕЗАМ, ОТКРОЙСЯ!
Видите; дверь распахнулась, пропуская нас в прелестный небесно-голубой будуар, где несколько часов назад Кармелита исполняла романс.
В свое время нам придется отворить перед вами дверь в преисподнюю, иными словами – в суд присяжных. Однако перед тем, как вы ступите в это преступное место, позвольте ввести вас туда, где мы сможем передохнуть и набраться сил; этот райский уголок – спальня г-жи де Маранд.
Прежде чем попасть в спальню, вы оказывались в передней, по форме напоминавшей огромный балдахин; она же была и ванной комнатой и освещалась через витражи в потолке, а стекла были подобраны в виде арабского орнамента. Стены и потолок – предназначенные не для того, чтобы пропускать дневной свет, а чтобы обеспечивать полумрак – были затянуты особой тканью нейтрального тона, среднего между серо-жемчужным и желтовато-оранжевым; казалось, она была соткана из азиатских растений, из каких индусы получают нити и изготовляют материю, известную у нас под названием нанкин. Вместо ковров пол устилали мягкие китайские циновки, изумительно сочетавшиеся с обивочной тканью. Китайскую лаковую мебель украшали незатейливые золотые прожилки. Мраморные подставки были, казалось, отлиты из молока, а фарфор на них – того особого цвета турецкой лазури, который напоминал фарфоровую массу старого Севра.
