и чтоб проезжие не украли. У них во владении целый табун, шесть голов! Вот этот красавец, — он похлопал коня под собой, — тоже их. Сивка звать.
Морен не знал, куда от него деться. Он привык молчать и больше слушал других, привык и к тому, что люди рассказывали ему о вещах, о которых сам он не спрашивал. Но Валек говорил столь много и казалось, что его самого так много, что от его болтовни начинала болеть голова. Даже Куцик выглядел подавленным и сидел на плече Морена нахохлившимся комочком перьев.
— А тебя как звать? — внезапно поинтересовался Валек, прервав монолог о себе.
— Морен.
— Морен? — переспросил Валек, словно не расслышал. — А фамилия?
— Нет фамилии. Имя только.
— О… как… странно, — он распахнул глаза и тянул слова по одному. — Ты сиротский?
— Лучше расскажи мне про вашего Владетеля, — Морен оборвал разговор, надеясь, что это вышло достаточно резко, чтобы Валек понял, что лучше не задавать ему вопросов. Он не злился, но говорить о себе совершенно не хотел. — Что о нём знаешь?
— Да ничего практически, — Валек пожал плечами. — Сам-то я его не видал, да и никто из живущих нынче. Но иногда по ночам видно, как деревья раскачиваются, будто по лесу ходит кто-то огромный и нагибает их, — он понизил голос и произносил слова, как заговорщик, словно боялся, что птицы подслушают их. — Тот, кто ступил за развилку, назад не возвращается. Говорят, охотники, что ставят там силки или капканы, сами же в них и попадаются. А если рубить там деревья, то из них кровь идёт, будто они живые!
— А кто-нибудь рассказывал, как этот Владетель выглядит?
— Я же говорю — никто из живых его не видел, — Валек вдруг стал совершенно беззаботным, словно не он минуту назад с восторгом и затаённым ужасом делился деревенскими байками. — Раньше ему идолы ставили, но на них только лицо изображено. Говорят, на глаза он никому не показывается, а если показался — беды не миновать.
— Понятно, — заключил Морен. — Это леший.
— Кто?
— Проклятый-отшельник. Так называют тех, кто после обращения уходит в лес, подальше от людей. Причины бывают разные, но, на твоё счастье, их редко ведёт ненависть, поэтому на людей они не охотятся. Убивают лишь тех, кто их потревожит.
— Почему это на моё? — удивился Валек.
— Потому что, будь это кто опаснее, я бы развернулся и уехал в деревню.
Но Валек на его грозный тон почему-то рассмеялся.
— Будь это так, ты бы меня о нём раньше спросил, — заявил он. — Уж не знаю, из-за денег ли иль по доброте душевной, но ты бы мне всё равно помог, верно?
Морен решил промолчать.
Лес становился гуще по мере их пути. Хорошо протоптанная в начале дорога сужалась из-за молодого подлеска, колючих кустов можжевельника и давно надломленных, упавших стволов. Когда Морен поинтересовался, почему деревенские не чистят дорогу, Валек ответил, что в этом нет смысла — человек пройдёт, а всаднику в чащобе делать нечего.
Постепенно темнело. В глубине леса солнце пробивалось сквозь крону редкими одинокими лучами, отчего местами ещё лежал подтаявший снег. Вскоре Морен перестал ощущать ветер — настолько плотно стояли друг к другу деревья, — а тропинка начала петлять. Его лошадь снова занервничала и начала трясти головой, но идти вперёд пока не противилась.
— Развилка совсем рядом, — оповестил Валек. Его Сивка был не в пример спокойнее кобылы Морена.
В самом деле не прошло и четверти часа, как впереди показался путеводный столб. Его врыли в землю на стыке двух дорог, лежащих противоположно друг другу, но удивительно низко — пешему он бы и до пояса не достал. Лишь когда они подошли ближе, Морен понял, в чём дело. Над перекрёстком возвышался не указатель, а вырубленный из дерева идол — старый, потрескавшийся, покрытый у основания мхом, но всё ещё крепкий. Как и сказал Валек, на нём изобразили лишь лицо — лицо усталого старца без тела, рук и ног, и борода его резными корнями уходила в землю.
— Видишь, впереди? — Валек, как и Морен, остановился перед идолом, но смотрел он дальше, куда-то в глубь леса. — Туман и яруга.
Лишь приглядевшись, Морен понял, о чём он говорит. Вдали и в самом деле стелился едва различимый туман, а перед ними, сокрытый тенью елового лапника, раскинулся крутой овраг. Шириной не больше прыжка лошади и глубиной в человеческий рост, он терялся среди сухих проросших в него корней да надломленных или низко опущенных веток. Угодить в такой — легче лёгкого. Он змеёй вился через лесную чащу, и неровные, будто рваные берега то и дело возвышались друг над другом, подобно горным хребтам.
— Туман здесь постоянно? — поинтересовался Морен. — Нечасто он встречается средь бела дня.
— Нет. Только когда холодно. Как сегодня.
«Значит, это не грибы и не растения», — заключил Морен.
— Это и есть граница, — таинственным шёпотом поведал ему Валек. — Направо путь нам закрыт, налево пойдём.
Морен проследил взглядом кромку яруги по правую руку от себя, пока в самой дали не увидел, как та пересекает бывший большак, разрывая его на две части. Не зная, что ищешь, не вглядываясь пристально, с развилки и не разглядеть. Дорога в той стороне сильно заросла, и нижние ветви елей склонялись над ней так низко, что могли зацепить и снять шапку с пешего путника. Легко угадывалось, что ей не пользовались очень и очень давно. Слева же дорога выглядела точно такой же, как и позади них.
— Куда ведёт эта тропа? — Морен развернул и направил лошадь, не дожидаясь ответа, — путь у них всё равно один. Валек последовал его примеру.
— К старому дому на опушке.
— Это тот, что виден с окружной дороги?
— Не знаю, никогда по ней не ездил, — Валек пожал плечами. — Но другие в округе мне неизвестны, так что, должно быть, он.
Если Морен был прав и они говорили об одном и том же доме, то тропа должна была свернуть, вывести их к кромке леса. И судя по ориентирам, так оно и было. Лес здесь казался другим, не таким густым, как позади них, и всё, что под его пологом, просматривалось насколько хватало глаз. Лошадь Морена спокойно шла, иногда останавливаясь, чтобы щипнуть первую поросль, но и только. Лишь Куцик оставался напряжён, но Морен предположил, что тому всего-навсего холодно. В этой части леса им нечего бояться, даже волки не смогли бы застать их врасплох. Одно лишь омрачало Морена — солнце стремилось за горизонт, погружая мир в сумерки, и, казалось, они уходят всё дальше вглубь, во тьму, а
