Наши уже во всю парились, а я еще бутылки куда-то там пристраивал. (Это я про борисоглебскую баню продолжаю). Наконец я разделся и в спешке вместо парилки ворвался в женское отделение. Когда я это сообразил, я уже успел довольно далеко проскочить и вообще не очень точно себе представлял, как оттуда удрать.
Это был тот год, когда мы с Кириллом где-то вычитали, что американцы с открытыми летками переезжают. Ну и мы решили тоже летки не заколачивать. Хотя многие наши сильно в этом сомневались. А нам тогда совсем и невдомек было, что не закрывать летки для американцев очень и очень естественным делом было. Они не то, что летки, а ни дома свои, ни машины большей частью не запирают. И к этому уже все привыкли. И пчела их – в том числе. А с нашей среднерусской пчелой, которая своей злобливостью печально прославилась на весь мир, с ней, конечно, так поступать нельзя было. А мы не вполне адекватно все это себе представляли тогда. Ну и за это свое незнание сильно поплатились.
И вот что интересно: сколько уж меня эти пчелы жалили, а вот запомнил я крепко только первую.
Прицепилась она ко мне, когда я утром вышел первый раз во двор, где стояли первые наши двадцать восемь семей, собранные со всей борисоглебской округи. А я тогда еще не мог отличить мирную пчелу от атакующей, но все-таки что-то в ее навязчивой прилипчивости тогда мне не понравилось. Ну я и бросился в дом. А она – за мной. Стал я по дому метаться. Крик тут такой поднялся. Народ сбежался всякий – кусаный и некусаный. И все меня на бегу участливо спрашивали, куда, мол, куда. А я, не переставая вопить, отвечал, что, мол, пока еще не укусила.
Ну, от среднерусской разве убежишь? Где-то уже в сенях зазвенела она у меня в ноздре. Не в силах была освободиться от жала. А я тогда еще не знал, что самое больное место – это ноздря. Сейчас-то я вам это могу очень авторитетно заявить. У меня ведь ни одного места нет, куда бы меня пчела не жалила.
Конечно, я знаю, о чем вы сейчас подумали. Меня часто народ об этом спрашивает. И особенно часто девушки меня пытают. Ну, что я могу на это ответить? Ну, конечно, “кусали”. Хотя должен вам сказать, девушки, что мы, пчеловоды, предпочитаем говорить “жалили”. А вот насчет того, “распухало” или нет, должен вас огорчить. Нет, девушки, никогда не распухало.
В общем, укусов по двести каждый из нас за ту ночь переездную, с открытыми-то летками, заработал. А после этого женское отделение от мужского не каждый сможет отличить.
Вот я и стоял в этой самой бане, нервничал. А чего, спрашивается, нервничал? Народ в бане, кстати, тогда никаких возражений не имел. Ничего такого. Все-таки я тогда годков на пару помоложе был. Сейчас-то, небось, шайками бы закидали.
Аленка села на свое место, и прошло, наверное, минут пять, прежде чем она опять посмотрела на меня.
Пришел еще кто-то из Санькиных друзей, и мне пришлось уже в четвертый или пятый раз рассказывать всем, как прискакал Санька ко мне и как он горячил коня; и Санька смущенно улыбался, признавая тем самым, наверное, что это было смешно. Водка кончилась, и все пили уже только самогон, и я спросил Саньку, зачем ему водка, если у него самогон такой отменный.
– А как же, – сказал Санька, удивив меня простотой и очевидностью своего ответа, – и енто, и енто.
– Аленка, – сказала Маша, – а ну-ка, подложи еще помидоров из кадушки, а то Илюша, я смотрю, стесняется.
Аленка опять вскочила, но уже не так поспешно, и положила в миску пять или шесть здоровенных красных помидорин того необыкновенного засола, который получался только у Маши, и поставила миску на стол рядом со мной.
И я вспомнил, какой вчера был прелестный спокойный вечер. Я приехал за молоком раньше обычного. И Аленка сказала мне, что Маши нет дома и что она сама пойдет доить корову. И я пошел смотреть, как она будет доить.
Аленка села на невысокий табурет возле коровы, не торопясь, по-хозяйски протерла коровье вымя влажным полотенцем, поставила простое оцинкованное ведро и так же, не спеша, начала доить. Струи молока зазвенели, но потом сделались глуше. И молоко стало пениться сильно.
И когда Аленка надоила, наверное, с четверть ведра, она отставила ведро в сторонку, покрыла его марлей, нацедила молока в кружку и протянула ее мне. Рука, в которой она держала кружку, подрагивала немного. И я с удивлением обнаружил, что и моя рука тоже дрожала.
Я стал пить парное молоко, а Аленка продолжала доить. Было все еще жарко, и на Аленке под ее легким летним платьицем, конечно же, ничего больше не было. И, как я ни старался не косить туда глазом, все-таки скосил, и Аленка это заметила и стала спокойнее и серьезнее.
– Мне нравится смотреть, как ты пьешь молоко, – сказала она.
– А мне просто нравится смотреть на тебя, – сказал я.
Корова переступила с места на место, и Аленка, подражая своей старшей сестре, крикнула: “Стоить, Зорька, стоить!”
– Я все поняла, – сказала Маринка.
– Да? – сказал я. – Что же ты такое могла понять?
– Я поняла, кажется, почему тебе мой chiropractor не понравился. У тебя такие шутки, что не сразу поймешь.
– Ага! Это у меня, оказывается, шутки плохие!
– Давай-ка, – сказала Маринка, – я тебя лучше накормлю.
Ну, хитра! До чего же хитра! Всегда, когда я сержусь, она меня кормить начинает.
Вот умора! Ну, честное слово, – умора.
– Ну, давай, Маринка, – сказал я, – неси на стол, неси. Шут с ним, с хероправтом твоим.
Г л а в а 26
– Я слышал, ты уходишь, – сказал Чарли.
– Да, – сказал Митя.
– Куда?
– Merrill Lynch.
– А-а, – сказал Чарли. – А ты не пробовал сначала найти что-нибудь у нас?
– Нет. Во всяком случае, мне никто здесь ничего не предлагал.
– Ну, я мог бы предложить.
– Предложи, – сказал Митя.
– Я не знаю с чего начать.
– Начни с самого главного, с цифр.
– Хорошо, я стану писать числа, а ты скажешь, если тебя что-то заинтересует.
– Давай, – сказал Митя.
– Вот это первое… это второе… – Чарли немного подождал. – Это третье.
– Продолжай, – сказал Митя.
– А что, пока ничего интересного?
– Сложи все и прибавь еще двадцать процентов, тогда будет интересно.
– О, действительно? Прости, я не знал, – сказал Чарли. – Правда, я не знал, прости, – еще раз сказал он.
На полу
Манхэттен, 7 октября 2002 года
– У меня еще одна новость, – сказала Лиз.
– А ты можешь подождать пять минут? – попросил я ее. – Я еще не закончил возиться с твоей первой новостью.
Утром, как только я пришел, Лиз сказала мне, что все числа у Эдвина подскочили почти в два раза. И никто не понимал, почему это произошло. И я уже с полчаса, наверное, трудился над этим и был близок к тому, чтобы все исправить. И тут меня как будто что-то кольнуло.
– Что за новость? – спросил я Лиз.
– Я вышла замуж, – сказала она.
– Ты шутишь!
– Нет, я серьезно.
– Ты была помолвлена?
– Нет, но я вышла замуж.
– Ты шутишь! – опять сказал я.
– Тебе нравится мое кольцо? – спросила Лиз.
– Дай посмотреть поближе. Кольцо восхитительное.
– Тебе нравится?
– Очень красивое кольцо. Просто потрясающее.
– Спасибо, – сказала Лиз.
Тут я окончательно понял, что Лиз не шутит, и я стал расспрашивать ее обо всем. И Лиз стала рассказывать мне, что за камень в ее кольце, и где она собирается жить теперь, и кто ее муж, и что он приехал в страну не так давно и с этим, в сущности, и была связана вся эта спешка.
Я спросил Лиз, кто уже знает о ее замужестве, и она сказала, что знают только Том и Джим. И что, поскольку у нее все случилось так неожиданно быстро, она очень стесняется и хотела бы сообщить всем об этом постепенно. Я все недоумевал, что может означать это “постепенно”, и, пока я размышлял об этом, Том предложил пойти вместе на ланч и как-то это дело отметить. И добавил, что после всех грозных меморандумов об экономии бюджета, он сильно сомневается, что Джим захочет повести нас на ланч, но он все-таки посоветовал бы мне намекнуть Джиму об этом.
Минут через десять я сказал Лиз, что у Эдвина теперь все в порядке и что она может запустить все с самого начала, и пошел к Джиму.
– Доброе утро, – сказал мне Джим.
– Привет.
– Как ты провел weekend?
– Хорошо. А ты?
– Хорошо. Знаешь все про Лиз?
– Да, – сказал я.
– Я не могу в это поверить.
– Она не была помолвлена.
– Да, я знаю. Невероятно.
– Может быть, ты поведешь нас всех на ланч? – спросил я Джима.
