– Почему?
– Если ты имеешь в виду представителя Госкомитета, то поверь – он не станет никого из нас слушать.
– Но почему?
– Ему это будет не нужно. Или будет неинтересно. Или ему просто будет некогда.
Если иметь в виду истину и ориентироваться на некий Суд, я мог бы представить этому Суду куда более весомые штуки по сравнению с гневными выкриками Ани или даже буханьем на колени возле стола с красным сукном. К примеру, аккуратные записи на листочках бумаги, в которых было документально зафиксировано, как Старохатов обирал ребят. С Павлом Леонидовичем было бы раз и навсегда покончено (в смысле его руководства в Мастерской). И подчас я думал об этом; иногда я даже появлялся перед неким Вечем или Судом и, откашлявшись, начинал:
– Товарищи!
Но – даже в мыслях – я тут же уходил оттуда, спускался с этого возвышения, сбегал вниз по ступенькам и терялся в шумной толпе. Потому что не хотел. Я не был лишен чувства справедливости, но мне никак не хотелось, чтобы поиски и труд свелись в итоге к тому, чтобы сковырнуть со служебного места некоего провинившегося человечка. Именно сковырнуть. Не очень-то хотелось, чтоб собранное по крупицам пошло на затычку очередной и довольно будничной ведомственной дырки: чувство было вполне человеческое, вполне наше, и все мы этим грешим понемногу, как только находим мало-мальски золотую жилку. Даже если позже она окажется не золотой.
К счастью, Аня не знала содержания моих поисков и моих записей.
* * *
– Старохатов – это Старохатов, я согласен, но там ведь будет представитель Госкомитета!
Вот оно как. Николай Николаевич, больной муж Веры, тоже надеялся на стол с красным сукном и на большеголового мудрого старика, который внемлет и правым и виноватым. (Он позвонил по телефону. Сначала он напомнил мне, как мы вместе корчевали пни. Замечательный был день!)
– Тут ведь нарушение порядка явное, – постарался объяснить я. – Мастерская теперь обязана оплатить магаданцу дорогу. И жилье. И вообще создалась суета…
– Магаданец тоже недобрал ровно один балл.
– А что это меняет?
– Но ведь Вера послала телеграмму нечаянно!
– Не знаю. Иногда я думаю, что она сделала это не нечаянно!
– Да? (Он спрашивал меня о своей жене – в глубине души он, видно, тоже сомневался.)
– Не знаю, Николай Николаевич, я тоже ничего не знаю.
– Значит, она сделала это умышленно?
Я не ответил.
А он больше не спрашивал.
– Нам, Николай Николаевич, – терпеливо и буднично повторил я, – будет невозможно противостоять Старохатову.
– Но вы все-таки туда придете?
– Обязательно. Приду и скажу в защиту – если, конечно, спросят.
– Нас могут и не спросить?
– Они все могут.
Мы помолчали.
Глава 4
Есть такой, в сущности, никчемный дар – предчувствовать первым и никогда не ошибаться, если дело касается чьей-то беды или неприятности. Предвидеть. И слышать беду, как слышат шаги в той комнате. Сомнения, выгонят Веру или не выгонят, не было: предчувствие напоминало смутное и расплывающееся облако из двух-трех десятков вопросов и вопросиков. Но общий ответ я знал.
Я знал ответ с такой очевидностью и ясностью, что получалось, что я заранее смиряюсь. Знание не только оружие, но и безоружие тоже. Ничего, дескать, не поделаешь и ничего уже не переиграешь: как идет, так и идет, и не к лицу суетиться, бегать, доказывать и стучать где-то кулаком по столу. И получалось, что я пессимист. Или еще чище – что я всегда настроен на плохие развязки, настроен заранее и наперед и этим-то храню свое драгоценное «я» от ударов и неожиданных шараханий в сторону… Но до пессимизма в то время я еще не дорос – это был всего лишь дар предчувствовать чужую неприятность, и более ничего. Такая вот скромненькая способность. Такая же, в сущности, пустая, как способность перемножать без карандаша трехзначные на трехзначные, на диво всей подвыпившей родне, которая пришла в гости и жаждет веселья.
За час до шести я позвонил Коле Оконникову – я хотел, чтобы он пошел со мной.
– Не пойду, – ответил Коля. – Нет, Игорь, я не пойду…
Я не спросил почему; он сам сказал: бывает, дескать, среди людей такое вот острое и нервное противостояние – маленький административный работник против Старохатова. Нет, Игорь, не просто начальник и подчиненный. Сцепились начальник – и озлобленный подчиненный. И уже ненавидят один другого так, словно вцепились друг другу в глотку и катятся вместе под гору.
– Значит, не придешь? – Мне было важно повторить вопрос громким голосом – для Ани. Потому что по моему голосу Аня определяла, настроен ли я по-боевому. Она стояла у меня над душой, когда я звонил, – стояла над душой, хотя вроде бы варила протертый овощной суп для Маши. – Значит, не придешь?
– Нет, – ответил Коля.
– И нашим и вашим? – спросил я, но без особого нажима. Ради Ани спросил.
– Игорь, я тебе объяснил.
– Про то, как они схватили друг друга за горло и катятся вниз?
– Да, Игорь… И зря ты иронизируешь.
Я сказал:
– Ты хочешь быть со всеми хорошим – и с Верой хорошим, и с ним тоже.
Коля смешался на секунду-две. Я нажал еще:
– А мне как, мне тоже идти туда не советуешь?
– Не знаю. Ты с Верой все же ближе, чем я.
– Почему же я ближе?
– Не надо, Игорь. Не провоцируй меня на ответ.
– Я не провоцирую. Я только хочу спросить: а что, если ни один человек не придет сегодня?
Ни один человек – это было весомо, это было в самую десятку. Я услышал в трубку, как он сглотнул ком.
– Я скажу тебе честно, Игорь, – я склоки вообще не люблю. И в них не лезу. А кто хочет грызться и воевать, пусть грызется и воюет.
Я понимал, что такая точка зрения есть, существует – и она не лишена правоты и даже достоинства. Потому что, если двое вцепились друг другу в глотку, это еще не составляет полной картины мира. И вовсе не обязательно, чтобы все остальные люди бросались, как бросаются по свистку матросы на палубе перетягивать канат – одни с левой стороны, другие с правой. В мире есть кое-что и помимо ссорящихся. И этим «кое-что» можно дышать и жить. А они пусть грызутся, они этого хотели. Потому что их бой, а не твой и не мой. И когда они оба скатятся под гору, или примирятся, или попросту их свара сойдет на нет, тогда настанет минута затишья. Минута, не больше; потому что следом начнется очередная чья-нибудь свара.
– Коля не придет, – сообщил я Ане, повесив трубку. Она и так все слышала и все поняла.
– Но ты – придешь!
– Ну, разумеется, Аня, мы же договорились.
– Коля – это Коля, ему, может, и нежелательно ссориться со Старохатовым. Но ты прийти обязан – тебе Вера ближе, чем ему.
Их мнения совпадали.
* * *
К шести часам я явился в бывший Дом кино – полумрак, пустота и тот самый большой и прохладный холл. Внизу, в кафе, я наткнулся на Старохатова.
– А-а-а, Игорь… Здравствуй.
Павел Леонидович нес чашечку кофе к столику.
– Садись, – пригласил он. – Неплохо, что ты пришел. Ты можешь понадобиться.
Получалось, что я сейчас сяду с ним; сяду и буду пить кофе. И чашечки будут стоять рядом. В худосочном и вымирающем кафе было так же пусто, голо и тихо, как и во всем здании. Две-три заблаговременно очнувшиеся весенние мухи – вот и все. И нас двое.
– Чаю. Покрепче, – попросил я буфетчицу.
– Заварочки, что ли?
– Да. – Я взял напиток совершенно спокойно: это будет как хороший домашний чай, не гуще.
Тут я увидел, что моя еле заметная демонстрация с чаем ни к чему, – вторая чашка кофе, которую принес Старохатов, предназначалась вовсе не мне (я решил, что Павел Леонидович меня угощает, потому и кинулся за чаем, мол, кофе не пью и вообще сам по себе). У второй чашки уже был хозяин. Вторая чашка кофе была продумана и запланирована еще до того, как я сунул сюда нос.
– Виктор Емельянович, прошу вас, – сказал и одновременно позвал Старохатов.
Большеголовый представитель Госкомитета – он оказался именно большеголовым – подошел к нам, сел рядом.
– Спасибо… Здравствуйте.
– Наш бывший слушатель, – представил меня Старохатов.
Я помешивал сахар в стакане.
– Где будем заседать – у вас в кабинете, Павел Леонидович? – спросил представитель.
– Конечно. Там удобно и тихо.
– Вкусный кофе.
– Не очень. – Старохатов не собирался ему во всем поддакивать. Знал игру. И знал, как ходят фигуры.
Пришла и ушла Вера – взяла у буфетчицы пачку болгарских сигарет, – ее каблучки простукали у меня за спиной. Заглянул в дверь кряжистый и мужиковатый Перфильев. (Вероятно, считал, что он пришел в помощь Вере.) Заглянул, подумал, не выпить ли чего, и исчез.
* * *
Мы вошли в кабинет – сначала официальная тройка: Старохатов, Вера и представитель Госкомитета. Затем двое людей неофициальных: Перфильев и я.
Представитель и глазом не моргнул:
– Что это такое, товарищи?.. Попрошу посторонних выйти.
