И я с безнаказанной жадностью вбираю в себя его целебный, благостный, блаженно-заснеженный результат.
выпавший снег
уже обнажил
черную краску ворон
кажется
именно снегопад
отворил ворота
близкого кладбища
ребенком
с обложенным ватой горлом
уже выздоравливая
видишь в окне
густо идущий снег
если кто-либо знает
другую природу счастья
пусть назовет
...На этом я сладко засыпаю. Или сладко просыпаюсь. Какая, в сущности, разница?»
Глава 3
Сон, показанный мне на моем рабочем месте
А вот когда во сне мне удается уснуть – это, конечно, благо, благодать, милосердный отдых. Например, когда я вкалывала во славу Троглодиты, то есть сторожила ящики неизвестно с чем, – у меня постоянно случались страшные переходы из обморока в обморок, когда я проваливалась куда-то, откуда никак не могла выбраться, а в это время слышала, что пришли грабители, и чувствовала, что они с силой тормошат меня, поскольку мокрушничать не хотят, а хотят разойтись со мной по-мирному, по-доброму, то есть пустить по кругу (поставить на хор), и всё – алё-улю – делай ноги, живи. И вот они тормошат меня за плечи, но я никак не могу проснуться, никак не могу проснуться, никак не могу проснуться, а когда просыпаюсь – или мне это лишь кажется – понимаю, что никого нет, а есть только будка и я, сидящая в будке, и адски душно от пыльной электрической батареи, а снаружи ночь, и снег, и забор, и ящики, и луна – ночь, и снег, и забор, и ящики, и луна – ночь, и снег, и забор, и ящики, и луна.
А потом мне, как всегда (кроме выходных), надлежало идти в этот долбаный проектный институт и садиться за кульман. У меня в заначке были кое-какие способы втихую давить подушку (хотя никакой подушки не предвиделось), то есть дрыхнуть внаглую, – способы, вынесенные, что называется, из альма-матери. Ведь учат же в институтах чему-то практическому, прикладному, а вы думали – нет?
Но на службе эти способы уже не годились: в институтские-то годы мне выпадало счастье сидеть на самых задних рядах, притом довольно просторных аудиторий, то есть среди двухсот бедолаг, находившихся в разных фазах сна (так и слышу – то тут, то там – глухой яблочный стук созревших голов), – и профессор, который, в силу своей интеллигентности, пытался добудиться до каждого индивидуально, просто не поспевал. А на службе я тянула лямку тет-а-тет в душной, похожей на кладовку, комнатушке с шефиней, бесполой администраторшей (черт бы побрал эту кривоногую кобылу с перекошенным ртом), – и что прикажете делать?
И тогда я изобрела прозрачные распорки для век. Ну да: миниатюрные пластиковые распорки – даром, что ли, я инженер-конструктор? Благодаря им я приспособилась спать с открытыми глазами. Много бы дала за то, чтобы посмотреть в это время на выражение своих очей... Хотя – смотрели «Заводной апельсин»? Ну так вот.
Сейчас попробую восстановить по памяти один из моих снов на службе (не помню – «на основной» или у Троглодиты). Авторское кино
(Автор неизвестен) Эпизод 1
Стою возле бункера внутри чьей-то квартиры.
Вход в бункер – это массивный деревянный шкаф антикварного вида. Оснащенный дверью-вертушкой – как на входе в офис, отель или банк.
Через этот бункер мне нужно из квартиры как можно скорей убраться. Опасность! Опасность!
Но, сколько я ни верчу дверь, вход в глубине шкафа не открывается. Там, где должен быть вход, возникают лишь новые деревянные пластины-перегородки, всё новые, новые, новые – они нарастают, наслаиваясь друг на друга, словно перепонки летучих мышей.
Похоже на то, как это бывает, когда никак не можешь попасть в рукав одежды со сложносоставной подкладкой. Эпизод 2
Наконец я понимаю, что эту квартиру можно покинуть и другим способом.
Поднимаюсь по лестнице. Словно в отеле, она покрыта ковром. Он вишнёвый, видавший виды.
На одной из площадок – маленький бар. Возле стойки – три человека. Ближе всех ко мне стоит примечательный господин в сером костюме: это очень крупный мужчина, толстый и рыжий. Но притом – не ярко-рыжий: волосенки у него редкие. Возраста у него нет. В целом он выглядит как розовый целлулоидный пупс. (То есть – премерзко.)
Я спрашиваю: «Вы – пан Камержицкий?» – «Да, – отвечает он. – Казимер Камержицкий. Архитектор». – «Мне надо вам, пан Камержицкий, кое-что рассказать...» – «Пройдемте в мой кабинет...»
Его взгляд полон доверительной задушевности (какую почти натурально могут изображать лишь лица при должности). Эпизод 3
Это тесное помещение с нарами в два ряда – под углом друг к другу.
Двое сидящих на нижних нарах жуют бутерброды.
Кроме них – и меня с паном Камержицким – в кабинете никого нет.
Хочу ли я бутерброд, спрашивает меня пан Камержицкий.
Я говорю, что хотела бы чаю. (Вообще – очень хочется пить.)
«Чаю?.. – переспрашивает пан словно бы удивленно. – Хорошо. Сейчас принесу». Эпизод 4
Казимер Камержицкий долго не появляется.
Спрашиваю едоков, когда же он принесет чай.
Едоки жуют.
Повторяю вопрос.
«Никогда», – следует ответ.
«Сколько же мне тут придется сидеть взаперти?» – возмущаюсь я.
«Всегда, – говорит с набитым ртом один из жующих. И уточняет: – До самой смерти».
«Почему?» – спрашиваю я. (А про себя: почему он цитирует Аввакума?)
«Так... Здесь все пребывают до самой смерти».
«Но почему?!» – не унимаюсь я.
«Потому. Потому что это – тюрьма». Эпизод 5
«Хочешь?» – один из них протягивает мне потрепанный иллюстрированный журнал. Довольно тонкий. Один на всю камеру.
И я вижу страшные ожоговые рубцы на его вытянутой ко мне руке.
«Откуда это у вас?»
«Откуда?» – словно передразнивает он – и сбрасывает с плеча халат. (Кстати, оба моих сокамерника одеты в серые, предельно изношенные халаты – вроде больничных.) Я вижу ужасающие ожоговые рубцы, корежащие всю левую половину его груди.
«Откуда это?»
«А из бани».
«Из бани?..»
«Ну да. Из бани. Только не обычной. Не той, что ты думаешь».
«А какой?»
«Узнаешь. Все здесь проходят через баню. Выживешь – твое счастье. Или несчастье. Это как посмотреть...»
Эпизод 6
Я стою у входа в скудно освещенное помещение. Оно обширное, не видно конца, а потолок низкий.
Первое, что бросается в глаза, – длинные оцинкованные корыта.
Первое чувство – запах: пара и жареной крови. Какая-то смесь кухни с... баней.
Баня!
Я вижу голые изможденные тела, полностью бездвижные в этих оцинкованных корытах. Под каждым корытом трудится-бесится пухлое пламя.
Часть тел – варится. Весело булькает у них по бокам бешеная белокудрая водица.
Другие тела – жарятся. Это те, у кого вода уже выкипела. У таких, из лопнувших телесных корпусов, вытекает кровь – и тут же, поджариваясь, застывает серой крупнопузырчатой массой.
Главное – все они живые.
Лица исковерканы мукой живых.
Но это уже не человеческие лица.
При этом – тела не кричат.
На крик нет сил. Эпизод 7
Как-то невозбранно я спускаюсь по лестнице...
И попадаю в прекрасный сад.
Он похож на... Он похож на райский сад.
Да он райский и есть.
Итак: это рай.
Но я знаю, что одновременно – это тюремный двор.
Райский сад, тюремный двор – это одно и то же.
Кроме меня, здесь никого нет.
Меня никто не ловит, не преследует – и от этого как-то беспокойно.
Потому что меня должны ловить и преследовать.
До самой смерти, матушка.
Очень хочется пить...
Я подхожу к каменной, встроенной в стену чаше, в каких хранится святая вода. Чаша обрамлена каменными цветами и листьями.
Но она, чаша, оборачивается телефонной будкой.
Я захожу в неё – и вижу настенный телефон.
Но кому же звонить?
Кому жаловаться?
И на что именно?
Телефон исчезает.
Я снова выхожу в райский сад.
Он же, по-прежнему, – внутренний двор тюрьмы. Эпизод 8
Внезапно чувствую облегчение.
В мое лицо (всё еще раскаленное послебани) щедро летят брызги ледяной, свежей воды!
Передо мной стоит пожилая монахиня, полная, румяная, – и брызжет мне в лицо из пластмассовой емкости, предназначенной, видимо, для орошения цветов.
