Глава четвертая
«Процесс против рабства» <<Hg ^ОЛЬНЫХ
ОДИН ЗДОРОВЫЙ» Темболее,
что и в военном отношении, в том самом, которое император считал, как мы слышали, главной, наравне с идеологией, ареной конфликта с Европой, отставала от неё Россия опять-таки безнадежно. Никаких военных реформ не только не проводилось, но даже не замышлялось. Ни тактика, ни вооружение армии ни на шаг не продвинулись со времени наполеоновских войн. А порядки в войсках неизмеримо ухудшились. Некоторый свет на ситуацию проливает секретный отчет генерал-адъютанта Н. Кутузова, командированного в 1841 году императором для оценки положения в стране. Мы еще не раз обратимся к этому документу. Сейчас остановимся лишь на том, что увидел он в армии.
«Четвертая часть армии, — писал Кутузов, — исчезает ежегодно от необыкновенной смертности... Из отчета действующей армии за 1835 год видно, что по спискам состояло 231 099 человек, заболело
Глава четвертая «Процесс против рабства» «На 500 больных 193
один здоровый»
173 S92 человека. Итак, почти вся армия в госпиталях. Умерло и 023 человека, т.е. каждый двадцатый. При Суворове на500 человекздоро- вых бывал один больной, теперь на 500 больных один здоровый. Метода обучения гибельна для жизни человеческой... Из отчета армии за 1837 год видно, что в госпиталях умирает каждый 15-й человек, в лазарете каждый 28-й. Надо удивляться, что не половина войска ежегодно уничтожается».10 Но генерал-адъютант, доверенный человек императора, не только приводит конкретные цифры и жалуется, он делает основополагающие — и жестокие — выводы: «Огромнейшая армия есть выражение не силы, а бессилия государства. И для чего эта громадная армия, когда она исчезает от болезней, когда она, можно сказать, съедает благосостояние государства без пользы и славы для империи?»11
Косвенно подтверждает донесение Кутузова, по крайней мере, в отношении медицинской стороны дела, и Линкольн, описывая драматическое бессилие Николая во время повальной эпидемии холеры в 1831 году. Но самое страшное, что за семнадцать лет, отделявших страну от новой, еще более грозной вспышки холеры в 1848-м, ровно ничего не было предпринято, чтобы хоть как-то поправить положение. По-прежнему
«медицинская служба в России, — констатирует Линкольн, — была до такой степени неадекватна, что, можно сказать, её практически неьсуьцествоволо. На 68 миллионов человек было всего 7 954 докторов, в основном плохо подготовленных фельдшеров... В результате городские массы оказались без медицинской помощи, кроме тех немногих, которые попадали в благотворительные госпитали, где они большей частью умирали от антисанитарных условий. А в деревнях, по которым холера ударила еще страшнее, докторов вообще не было»}2
Это к тому, что никак нельзя сказать, будто Николай не знал о ситуации в армии — и в стране. Знал, но бросил и армию, и страну на произвол судьбы. И в 1852 году военные расходы составляли 36 % бюд-
История России в XIXвеке (далее ИР), М., 1907, вып. 3, с. 230.
Там же.
Там же, с. 235.
жета, а на просвещение, в том числе на подготовку медперсонала, тратился 1 %. Удивительно ли, если император так формулировал свое кредо: «Мне не нужно ученых голов, мне нужны верноподданные»?13 И — несмотря на рапорт Кутузова — был неколебимо уверен, что его армия лучшая в мире? «Чужестранцы, — воскликнет Николай после красносельских маневров накануне Крымской войны, — просто осовели, остолбенели, им это здорово».и Я не знаю, какое на самом деле впечатление производила армия Николая на чужестранцев, может они и впрямь «осовели». Только откуда же им было знать, что 1028 625 солдат погибли в этой армии только от болезней и только за первую четверть века его правления?
Глава четвертая «Процесс против рабства»
Прозрение
Погодина Расплата была, однако,
близка. И за «другой взгляд». И за презрение к «ученым головам». И за невнимание к честным и мужественным голосам, которых было вокруг него так же мало, как здоровых солдат. М.П. Погодин считал себя одним из таких голосов. Судя, во всяком случае, по его словам: «Часто выражал я открыто свои мысли о внешней политике. Государю императору угодно было выслушивать их не только с благоволением, но даже с благодарностью за мою верноподданническую искренность».15 Правда, в 1830-40-е писал он, как мы еще увидим, нечто прямо противоположное Кутузову. Отдадим ему должное, однако: ко времени Крымской войны Погодин вполне прозрел. Вот как подводил он в это время итоги военной — и образовательной — политики Николая.
«Нельзя жить в Европе и не участвовать в общем её движении, — писал теперь верноподданный Погодин своему государю, — нельзя не следить за её изобретениями и открытиями... если Австрия или Пруссия могут в день примчать свои войска к границам Польши, то нельзя нам волочиться туда два месяца. Если их штуцера берут те-
B. Балязин. Самодержцы, М., 1999, т.2, с. 32. Там же, с. 164.
М.П. Погодин. Историко-политические письма и записки, М., 1874, с. 271.
перь на 2 000 шагов, то нельзя довольствоваться нам тульскими ру- ; жьями и надеяться на один штык, который уже и не доходит до своего места назначения. Если их конические пули производят рану смертоносную, то нельзя нам стрелять прежним горохом. Если винт сообщает их кораблям способность двигаться как угодно, то нельзя остаться нам со старыми методами кораблестроения — а механика, физика, астрономия позовут к себе естественные науки, естественные науки пригласят математику, высшая математика потребует философии, необходимой и для медицины, а философия спросит себе грамоту, без грамоты в науках и шагу не ступишь».16 Короче говоря, чтобы жить в Европе, нужна была другая Россия, не николаевская. Не та, где проповедовали, что «учить мужика грамоте есть действительно вздор» и не след «захламлять ум свой чужеземным навозом». Не та, где число студентов в университетах ограничивалось тремястами человек. Судя по всему, внезапно прозревший Погодин 1850-х совершенно очевидно знал то, чего до сих пор не уразумели «восстановители баланса». Нельзя было жить в Европе в середине XIX века, не понимая, что «науки не такого рода произведения, чтобы можно было питаться ими в меру, только в предохранение от голодной смерти: всё или ничего — вот их девиз. Нельзя ограничивать число людей образованных известными цифрами, ибо пределы этих официальных цифр наполняются, по известному закону, посредственностями и пошлостями, а таланты-то все останутся вне оных».17
Другими^словами, Погодин, наученный горьким опытом военной конфронтации с Европой, на наших глазах — и на глазах своего государя — отрекался, в отличие от Линкольна, от николаевской России, хоронил её при жизни, читал ей отходную: «невежды славят её тишину, но это тишина кладбища, гниющего и смердящего, физически и нравственно... Рабы славят её порядок».18
Так не резонно ли спросить после этого у «восстановителей баланса», где он, собственно, этот вожделенный баланс? Где он, если никакого экономического прогресса при Николае, как выяснилось,
Там же, с. 218. Там же. Там же, с. 259.
не было и быть не могло, если «внутреннее спокойствие» оказалось на поверку лишь прелюдией к буре, а порядок «тишиною кладбища»? И слышим ведь мы это от одного из столпов Официальной Народности!
Глава четвертая w
«Процесс против рабства,, фаНТОМНЫИ СТрЭХ 8 преди-
словии к своей книге Линкольн обещал, что станет она попыткой «увидеть Николая I глазами его современников и, поскольку прошло со времени его воцарения больше 150 лет, поместить его и его политику в более сбалансированную историческую перспективу».19 В эпилоге он снова ссылается на «ностальгию, даже пафос», с которым отзывалась о царствовании Николая все та же баронесса М.П. Фредерике, жившая в детстве при императорском дворе.20 Ответственное все-таки для историка дело выбор источников...
Мы уже знаем, что Линкольн не доверял суждению диссидентов, как А.И. Герцен, И.И. Панаев или П.В.Анненков. Неуказ для него были и свидетельства рассерженных профессоров, как СМ. Соловьев или Т.Н. Грановский. Не верил он и ангажированным славянофилам, как Константин Аксаков, Иван Киреевский или Федор Тютчев. В конце концов у них и впрямь была своя, так сказать, повестка дня, которую Николай не захотел (или не смог) принять.
Но если уж мнение придворной дамы перевесило для галантного историка суждения всех этих независимых свидетелей эпохи, то зачем же, право, ограничиваться одной баронессой? В конце концов, при дворе Николая было немало других умных и наблюдательных дам, которые тоже оставили нам свои впечатления об императоре. Графиня Нессельроде, например, жена вице-канцлера империи, видела Николая совсем другими глазами. «Что за странный человек этот правитель, — заметила она однажды, — он вспахивает свое обширное государство, а никакими плодоносными семенами его не засевает».21
