взглядом и, сухо закашлявшись, приложился к платку.
—Так как мы числились в команде обслуживания, нас разморозили первыми, чтобы мы потом, спустя отведённый нам судьбой срок, могли размораживать следующую смену, те – следующую, и так до 2048-го года. Последняя смена должна была вывести из состояния анабиоза весь генофонд будущей расы, но теперь, как вы понимаете, об этом не может быть и речи. Я специально никого из следующей смены не размораживал. Что толку, если им суждено будет заразиться и умирать в одиночестве, как, собственно, и я сейчас. В течении тридцати двух лет Губеры поддерживали наше жизненное состояние в анабиозе, следили за датчиками, подпитывали через трубки наши организмы, и… постепенно умирали. С 1948-го по 1980-й годы перестали функционировать пятнадцать клонов, затем ещё, пока, наконец, не остался последний – тот Губер-бармен, что дружил с Паулем. Он-то нас и разморозил. Умирая, он включил автоматическую разморозку тридцати саркофагов – нас с Паулем и остальных двадцати восьми – новой смены команды обслуживания. Теперь с 1980-го года за капсулами с глицериновой средой должны были следить мы. И мы следили. До поры до времени…
Андрей ахнул.
—Так вы с 1980-го года продолжаете жить и бодрствовать? Тринадцать лет? – он с удивлением и крайней степенью уважения посмотрел на старца.
—Увы. Мало того, я есть уже четыре лет как сам находиться здесь. Один. Вы первый за четыре лет, кто я увидеть живым.
—Как это? – переспросил Якут.
—После выхода из анабиоза, —перевёл Андрей, —мы чувствовали себя, можно сказать, нормально. Как нас замораживали, так мы и вышли из сна в том состоянии двадцативосьмилетних молодых мужчин. Наш организм – во всяком случае, мой – переживал те функции, которые и подобают в тридцатилетнем возрасте. Почти три года, с 80-го по 83-й, я нормально питался, ходил в туалет, по утрам делал зарядку. Две тысячи человек лежали в саркофагах, мы следили за ними, и к тому же я изучал французский и русский языки – заняться было чем. Не знаю, каким образом, но Паулю удалось разморозить свою фройляйн: может, перед смертью ему Губер сказал по секрету код, может, и сам каким-то образом вычислил – я до сих пор не знаю об этом. Так или иначе, с 1980-го года нас на базе находилось тридцать живых – плюс девушка Пауля. Были ещё женщины, но к нашей истории они не имеют прямого отношения. Этот период я тоже вспоминаю с теплотой в душе. Мы жили, если можно так выразиться, в райском наслаждении. Нас никто не трогал, нами никто не интересовался – первый ажиотаж постепенно утих, и о нас, казалось, забыли. Рут – так звали девушку Пауля – готовила нам ужин, и по вечерам мы играли либо в карты, либо посещали кинозал, либо просто плескались в бассейне. Другие тоже разбились по парам и проводили время в своё удовольствие. У меня девушки не было, да я и не горевал особо: всё, что мне было нужно для одинокого счастья, находилось, как вы понимаете, в библиотеке. Лишь позже я понял, что означает настоящее чувство одиночества.
Георг медленно выдохнул воздух, и, казалось, вместе с этим выдохом в пустоту пространства выскользнула частица его души – настолько потрясённо это выглядело со стороны.
—Всё начало происходить так же внезапно, как и в 1948-м году. Размороженные организмы тридцатилетних людей начали выходить из строя буквально за один год, и, старея, умирали прямо на глазах.
—Это вы сейчас за какой год говорите? – спросил Павел.
—Сейчас вспомнить… —опустив веки, проговорил Георг. – Это быть… да! Это быть 1989-й год. Четыре лет назад. Тогда есть умирать Пауль. За год до это умирать бедная Рут.
—Андрей, переводи, —указал на старика начальник. – Видишь, как ему трудно даются русские слова. – Говорите по-немецки, прошу вас, —обратился он к Георгу. – Андрей успевает переводить, мы всё понимаем.
—Да. За год до этого умерла Рут, и смерти продолжались в течение всего 89-го года. Все двадцать восемь человек умерли от этого, мутированного вируса. Я тогда ещё не знал, что он продолжает мутировать и действовать, как бы исподтишка. Все нормально жили, питались, строили планы на совместное будущее, как я уже говорил. У нас была ферма, оставшаяся вполне работоспособной после Губеров, и мы ухаживали в ней за домашним скотом, пекли хлеб и варили пиво в собственной пивоварне. Мы слушали радио с материка и дивились разнообразным открытиям в области техники – например, телевизоры. Для нас они были в диковинку и мы о них имели представление только по отрывкам из радиопередач. Мы узнали о полёте Гагарина, о высадке американцев на Луну, о холодной войне, о Кеннеди, Ганди, Брежневе, олимпиаде-80, наконец. Мы даже приручили пингвинов, и на немецком языке отдавали им команды, которые они понимали.
—Вот ваш птица понимать по-немецки? – попытался пошутить он, обращаясь к Якуту.
—Найн! – в тон ему ответил оленевод из тундры. – Он понимать только по-якутски и бурятски.
Георг вздохнул:
—А у нас пингвин умереть сразу с людьми. Сначала по два-три человек и один пингвин, потом один человек и три птица, четыре…
—Здесь же, внутри базы, —продолжил переводить Андрей. – Мы с Паулем их кремировали, затем наступила очередь остальных. Умирали внезапно и непредсказуемо. Пауля я похоронил последним – четыре года назад, в ледниках. Я поставил ему деревянный крест и помолился за него – он был мне другом до конца дней…
Старик высморкался в платок, и ткань сразу пропиталась красными пятнами.
—С тех пор я на базе один, уже четыре года…. И я постепенно умираю от этой заразы, летающей в воздухе.
Наступила пауза.
—Мы тоже умрём? – спросил Виктор Иванович, просто ради того, чтобы хоть что-то спросить.
—Теперь, когда заразились – да. Это было неизбежно с того момента, как вы открыли двери Базы-211.
—Сколько у нас осталось? – коротко поинтересовался Павел.
—Не так уж и много, как хотелось бы. Процесс заражения уже запустил в ваших организмах свои разрушающее действие. Вы заразились четыре дня назад, но вирус мутирует. Возможно, ваш процесс не затянется надолго как у меня. Я, фактически, начал умирать как раз четыре года назад. Каждый день – и сейчас особенно стремительно – у меня выпадают волосы и зубы. Вот, —показал он развёрнутый платок, а Андрей перевёл. – Только что выпал очередной зуб. Осталось пять. У меня, самое большее, месяц в запасе. У вас,
