Ключница побежала вперед.
— Госпожа Курц, я советую вам, желая добра, подождать специального приказания его превосходительства, — вскричала ей вслед гувернантка задыхающимся голосом.
Однако смелая женщина не обратила внимания на это предостережение — довольно похозяйничала брюзгливая старуха, и давно уже пришла пора, чтобы настоящая госпожа Грейнсфельда взяла в свои руки управление.
— Боже, Боже, какие сцены меня ожидают! — стонала гувернантка, хватая себя за голову. — Он снова будет говорить: вы состарились, госпожа фон Гербек!.. При одной мысли об этом дерзком голосе меня кидает в дрожь, я готова провалиться сквозь землю!.. Да и на вашу долю достанется, доктор, будьте уверены!
Советник медицины ни сказал на это ни слова. Он поднес к тонким губам превосходной работы набалдашник своей трости и начал насвистывать, а это всегда означало, что он «чрезвычайно расстроен».
Глава 24
— Все по-прежнему, мой милый Флери! — вдруг раздалось за купой деревьев, растущих перед входом в главную аллею, ведущую к замку…
Свист смолк, и трость выпала из рук доктора.
— Все по-прежнему, — продолжал голос, — и если теперь молодая графиня Штурм показалась бы там на балконе, тогда невольно пришла бы мне мысль, что последние пятнадцать лет были не более, как сон.
Советник медицины тихохонько поднял свою трость, быстро смахнул пыль с воротника, пощупал затылок, на месте ли жидкие остатки его белобрысых волос, искусно разделенных пробором, и стал радом с госпожой фон Гербек, которая, едва дыша от волнения и недоумения, оставалась на краю дороги, по которой должен был пройти князь.
Через несколько мгновений действительно показалась невзрачная фигура его светлости и князь остановился перед воспитательницей и эскулапом, согнувшимся чуть не до земли.
— А, смотрите — старая знакомая! — сказал князь очень милостиво и протянул кончики своих тонких пальцев раскрасневшейся гувернантке. — До конца претерпевшая отшельница!.. Бедная женщина! Сколько жертв должны вы были принести!.. Но это должно кончиться — с этих пор мы часто будем вас видеть в А.
При этих словах скромно опущенные ресницы госпожи фон Гербек приподнялись с выражением радости и вместе с тем боязни и испуга, масляные глазки боязливо поглядывали на министра, лицо которого было холодно и бесстрастно. Маленькая толстуха снова почувствовала желание провалиться сквозь землю.
— Вы были сильно напуганы, — продолжал далее князь — пожар мог принять опасные размеры, но успокойтесь, опасности более не существует. Я только что оттуда.
— Ах, ваша светлость, все это было бы ничего, если бы не ужасный поступок маленькой графини!.. Ваше превосходительство, я не виновата!.. — обратилась она умоляющим голосом к министру.
— Оставьте это теперь! — сказал он с нетерпеливым движением руки. — Где графиня?
— Здесь, папа.
Молодая девушка показалась из боковой аллеи.
За эти дни, проведенные вне замка, она очень переменилась, в ней и следа не осталось ее прежней детской уступчивости; теперь все говорило о том, что она полная владелица замка.
Министр хотел взять ее за руку, чтобы по всей форме представить падчерицу его светлости, но она, казалось, не поняла его намерения, и его превосходительство удовольствовался лишь одним движением руки. Слова «моя дочь!» прозвучали так нежно в его устах, как будто бы между ним и знатной сиротой существовала в эту минуту самая тесная дружба, Гизела поклонилась с непринужденной грацией. Госпожа фон Гербек с невыразимой боязнью следила за этим поклоном — он был «далеко-далеко на так низок, как бы следовало»! Однако черты князя не потеряли при этом своего сердечного благодушия и оживленной радости.
— Милая графиня, вы и не подозреваете, сколько чудных воспоминаний пробуждает во мне ваше появление! — сказал он почти с волнением, — Ваша бабушка, графиня Фельдерн, которой вы живой портрет, когда-то, хотя и на очень короткое время, была душой моего двора. Мы все никогда не забудем времени, когда эта блестящая натура выказывала себя с совершенно новой стороны; тогда никому в голову не приходило, что всякая человеческая жизнь имеет свои тайные стороны… Графиня Фельдерн была для нас благодетельной феей.
«Которая травила собаками своих крестьян, когда они обращались к ней с просьбами», — подумала Гизела, и сердце ее болезненно сжалось.
Какое счастье и гордость еще четверть часа тому назад доставил бы ей энтузиазм князя, теперь же лестное воспоминание казалось ей каким-то резким сарказмом.
У нее не нашлось ни единого слова в ответ на это милостивое обращение. Молчание это было истолковано его светлостью как «обворожительная застенчивость выросшего в уединении ребенка». Он помог ей преодолеть это кажущееся смущение, предложив руку и усадив девушку на одну из чугунных скамеек, которые группой расположены были под густой тенью старых лип, у входа в сад.
— Этот раз я откажу себе в удовольствии посетить замок, — сказал он. — Мы не должны заставлять дам ждать нас к обеду в Аренсберге… Но здесь я отдохну под этой липой… Знаете ли, барон, на этом самом месте мы большей частью сиживали, наслаждаясь итальянскими ночами, которые таким образом умела устраивать графиня… Замок лежал в каком-то волшебном освещении, — сад, оживленный молодостью и красотой, плавал в море света и благоухания — что за упоительное время это было!.. И все это миновало!
С этого места действительно виден был и величественный замок, и превосходно разбитый сад во всей их прелести. Но далее, за бронзовой решеткой, расстилалась долина, а над ней сгустившиеся облака дыма, скрывавшие очертание гор, поросших лесом.
Гизела никак не могла понять, как этот старый господин, сидевший с ней рядом, мог так всецело отдаваться мертвому прошлому, когда действительность могла сделаться столь опасной для всего селения.
Из деревни в это время показались некоторые члены свиты.
Госпожа фон Гербек поспешила в замок, чтобы распорядиться об угощении. За первым же кустом, который мог ее скрыть, она в отчаянии подняла руки к небу: лицо министра предвещало ей нечто ужасное; никогда еще черты дипломата не выражали столько гнева и сдержанной ярости.
В то время, как его превосходительство поднялся, чтобы представить кавалеров своей падчерице, среди пламени послышался глухой треск, а за ним резкие крики.
Князь поднялся навстречу пришедшим.
— Последний охваченный пламенем дом разрушен, ваша светлость. При этом не произошло никакого несчастья, — успокаивал один из придворных.
— Идите и узнайте, что случилось! — приказал князь, и они припустились со всех ног, как бы гонимые ветром.
Почти вслед за этим на повороте верхней улицы селения показался человек. Это был грейнсфельдский школьный учитель, бежавший по направлению к замку, вблизи которого он жил.
— Что там делается, господин Вельнер? — спросила его госпожа фон Гербек, выходя их ворот.
— Дом Никеля обрушился и погреб под собой антихриста, — отвечал учитель почти торжественно, с выражением дикого фанатизма. — Насколько я мог видеть, американцу из Лесного дома уже не встать… Да, сударыня, Господь творит там суд в своем справедливом гневе. Все погоревшие спасли своих коз, только ткачева коза сгорела, — он также подписал прошение о том, чтобы нейнфельдский пастор был оставлен при своей должности.
— Глупый пустомеля! — раздался презрительный голос министра.
Он и советник медицины были единственными, кто дождался конца рассказа, кроме гувернантки.
Князь, бледный, шел по улице, впереди него бежала Гизела… Крик отчаяния готов был сорваться с ее губ, но они оставались безмолвны — горло ее судорожно сжалось, но ноги продолжали двигаться.
Зачем она туда спешила?.. Разрыть развалины, похоронившие под собой этого человека, своим собственным телом потушить пламя, готовое его охватить… Умереть, задохнуться под грудой развалин и раскаленного пепла суждено этому благородному человеку, этой энергии и могучей воле, этой жизни, столь нежно любимой, лелеять которую она желала бы всеми силами своей души!
