Столб черного, густого дыма, как громадная смрадная свеча, поднимался к небу. При этой картине Гизела почувствовала, что ноги ее отказываются ей служить, какое-то облако заволокло ей глаза, она пошатнулась и механически охватила руками ближайшее дерево!
— Бедное дитя! — вскричал князь, подбегая к ней. — Зачем вы сюда пришли? Заклинаю вас — уйдите отсюда!
Она отрицательно покачала головой. Его светлость с беспомощным видом огляделся вокруг. Придворные, остановившиеся с ним сначала у ворот, скрылись в селении. В эту минуту голоса их снова достигли его слуха, — послышались радостные восклицания, за ними оживленный говор, наконец и сами они показались на дороге. За ними из-за угла улицы, окруженный другими придворными, вышел португалец.
— Боже мой, наконец-то и вы! — вскричал с радостным удивлением князь. — Как вы нас напугали!
Вскоре Оливейра предстал перед князем и молодой девушкой, которая, едва переводя дыхание, стояла, охватив дерево… Человек этот не был камнем — жизнь живой струей билась в его сердце, которое в эту минуту повелительно требовало своих прав.
… Он слишком хорошо знал, что заставило потухнуть эти глаза; он читал в скорбной улыбке, скользившей на этих побледневших устах, все терзания последних минут. Прошедшее и будущее, планы и намерения, мир и жизнь потеряли вдруг свое значение для этого человека, он видел только бледное девичье лицо.
Он отнял от дерева ее нежные руки, охватил ее гибкий стан так просто и вместе с такой неподдельной задушевностью, как будто бы он поддерживал здесь существо, охранять которое он имел полное право перед лицом всего общества. Он не сказал ни слова в то время, как князь и его свита рассыпались в соболезнованиях. Никому не бросилось в глаза странное положение, в котором находились молодые люди. Эта богатырская фигура более чем кто-либо призвана была к тому, чтобы служить опорой слабым, — очень возможно, что явилась бы необходимость снести на руках лишившуюся чувств даму в замок. Между молодыми людьми, всякому было известно, лежала целая пропасть — они совершенно были чужды друг другу, они даже не были представлены… «Honni soit wui mal y pense».
Тем временем подошли министр, госпожа фон Гербек и доктор и, немея от изумления, остановились перед группой.
— Мнимо умерший, благодарение Богу, воскрес, — сказал князь. — Но у нас здесь другая неприятность — бедняжке графине дурно.
Доктор взял руку молодой девушки и стал щупать пульс.
— Снимите тяжесть с моего сердца, доктор, — попросил его светлость. — Не правда ли, все это следствие сильного испуга и немедленно пройдет?
Советник медицины согнул спину, изобразив точно не вполне раскрытый перочинный нож; его светлость удостоил в первый раз обратиться к нему с речью.
— Надеюсь, ваша светлость, хотя при странных припадках ее сиятельства никогда с определительностью невозможно предсказать продолжительность приступа… Я должен сознаться, что мне чрезвычайно прискорбно, что этот несчастный случай может замедлить возможное выздоровление моей пациентки.
Кровь снова заиграла на щеках и губах молодой девушки. Она была возмущена двусмысленными словами доктора, который и эту ее невольную слабость сумел приплести к ее прежним страданиям. Зачем вечно навязывали ей эту ненавистную болезнь? И, в добавок, при этих господах, с любопытством смотревших на нее.
— Благодарю вас, — сказала она тихим, задушевным голосом португальцу. — Я хочу попытаться дойти одна.
Он медленно отошел от нее, и она, шатаясь, сделала несколько шагов. Госпожа фон Гербек хотела предложить ей руку, но она отказалась от ее услуг. Гордость, негодование, а также благодарное чувство, вызванное в ней его присутствием, помогли ей быстро победить свою мгновенную слабость.
Князь бросил торжествующий взгляд на доктора, когда движения ее с каждым шагом приобретали все более и более уверенности и гибкости, а когда Гизела благополучно достигла сада, он, весело вздохнув, снова сел на скамью под липами, посадив рядом с собой молодую девушку.
— Вот вам случай определить продолжительность припадка, господин советник, — сказал он, очевидно в самом веселом настроении. — Карие глазки нашей графини блестят по-прежнему, а завтра я разобью в прах и остальные ваши опасения… Ну, скажите теперь, ради Бога, мой милейший Оливейра, каким образом могло случиться, что о вас нам принесли такое нелепое известие?
Один португалец не последовал примеру князя, он продолжал стоять, прислонясь к дереву. Этот странный человек постоянно вел себя так, как будто бы намерен был выступать против этого избранного общества.
— Вероятно, принесший это известие нашел очень пикантным подобный драматический конец, — возразил он с легким оттенком насмешки, на минуту осветившей его строгое и суровое лицо. — Он не дождался, пока рассеются завесы дыма и копоти, и, таким образом, я сочтен был умершим героем пьесы.
Все засмеялись.
— Как мне рассказывали, — начал один из господ, которому португалец, как казалось, не имел ни малейшего желания сообщать хода дела, — хозяин последнего сгоревшего дома вернулся из А, именно в тот самый момент, когда крыша готова была обрушиться. Он, как сумасшедший, бросился к двери, чтобы что-нибудь еще спасти, а господин фон Оливейра нашел нужным его остановить; но человека этого, сильного как медведь, трудно было оттащить от дверей его жилища, и таким образом началась борьба; среди дыма и пламени оба борющихся упали, и несколько минут все окружающие думали, что они погребены под рухнувшей в это время крышей. Человек этот, ваша светлость, хотел спасти свой капитал, скрытый в потаенном месте дома и состоящий из десяти талеров.
Все опять засмеялись; начался общий оживленный разговор. Старик Браун стал подавать мороженое.
В это время португалец отошел от дерева и остановился у входа в сад, — от поднесенного ему угощения он отказался.
Гизела подошла к нему и, взяв с подноса Брауна мороженое, стала вторично угощать португальца.
— Отчего вы не хотите остаться под липами? — спросила она его.
— Взгляните на меня и скажите — могу ли я в подобном виде приблизиться к этому изящному обществу! — возразил он иронически, указывая на свой сюртук, покрытый густым слоем пепла и сажи, — Я, напротив, хочу воспользоваться моментом и уйти незаметным образом.
Она с умоляющим видом подняла на его него свои карие глаза.
— Ну, так отведайте, по крайней мере прохладительного! Я горжусь тем, что могу что-либо предложить вам в своем доме.
Португалец горько усмехнулся.
— Разве вы забыли, что я ваш противник и стою с оружием в руках?.. Принимая ваше гостеприимство, я должен сложить оружие.
Хотя это и сказано было в виде шутки, но тем не менее в тоне и улыбке проглядывала горечь.
— Господин фон Оливейра совершенно прав, отказываясь от мороженого, — сказал, проходя, министр, — он пришел очень разгоряченный с пожара. И ты не должна с такой экзальтацией относиться к твоим обязанностям как хозяйки дома, дитя мое!
И с мрачным взглядом он взял у нее блюдце и отдал подошедшему лакею.
— Кроме того, я сейчас только что слышал в деревне, что ты сегодня приняла на себя роль святой ландграфини Елизаветы… Замок Грейнсфельд превращен в пристанище для бесприютных и нищих!
— О, оставьте юности ее идеалы! — вскричал князь, поднимаясь. — Мой милый барон Флери, нам очень хорошо известно, как редко они сохраняются в старости!.. Заботьтесь хорошенько о тех, которым вы покровительствуете, моя милейшая маленькая графиня, — я также, со своей стороны, принесу свою лепту… Ну, а теперь, прежде чем удалиться отсюда, я хочу просить вас об одном… Послезавтра я возвращаюсь в А., но прежде я хочу доставить себе маленькое удовольствие, устроить завтра небольшой праздник в лесу — желаете ли вы быть моей гостьей?
— Да, ваша светлость, желаю от всего сердца, — отвечала она, не колеблясь.
— Но этим еще не ограничиваются мои желания, — продолжал князь, улыбаясь. — Я вижу, что я должен прийти на помощь вашему слишком заботливому и нежному папа, — он, как видно, желает еще год продлить ваше уединение из боязни возвращения вашей болезни, — болезни, не имеющей никакого основания. Поэтому я назначаю представление ваше ко двору на будущей неделе безотлагательно, и заранее радуюсь, как ребенок, изумлению княгини, когда она вдруг увидит перед собой восставшую графиню Фельдерн.
