Теперь читатель имеет представление о домах в Помпеях; в некоторых отношениях они напоминали греческие, но в основном были построены по римскому образцу. Почти каждый дом в чем-нибудь отличался от остальных, но общая планировка была одинакова. Всюду непременный атрий, таблин и перистиль, сообщающиеся между собой; всюду стены красиво расписаны; и всюду видно, что обитатели этих домов любили утонченные радости жизни. Однако вкус их представляется нам сомнительным: они любили броские, кричащие цвета, фантастические рисунки; основания колонн часто красили в ярко-красный цвет, а верх оставляли некрашеным; если сад был маленький, стены его нередко разрисовывали, чтобы он казался больше, деревьями, птицами, храмами — дешевая уловка, к которой, однако, прибег и сам Плиний, непримиримо строгий во всем, что касалось изящества, и самодовольно гордившийся своим садом.
Дом Главка был одним из самых маленьких и в то же время одним из самых красивых и совершенных среди частных домов в Помпеях.
За дверью начинался длинный и узкий вестибул, где на полу была выложена мозаичная собака и обычная надпись: «Cave canem», что значит «Берегись собаки». По обе его стороны помещались две довольно большие комнаты; поскольку в жилой части дома не хватало места для деловых встреч, эти две комнаты предназначались для приема посетителей, которые ни по своему положению, ни по праву близкой дружбы с хозяином не имели доступа во внутренние покои.
Вестибул вел в атрий, где при раскопках нашли потрясающей силы роспись, которой не постыдился бы и Рафаэль. Теперь плиты с росписью перенесены в Неаполитанский музей; знатоки и сейчас восхищаются ими — на них изображено расставание Ахилла и Брисеиды. [14] Все считают, что фигуры и лица Ахилла и бессмертной рабыни написаны с большой силой, страстью и выразительностью.
В конце атрия узенькая лестница вела наверх, в помещение для рабов; кроме того, там помещались две или три маленькие спальни, на стенах которых были изображены похищение Европы, битва амазонок [15] и тому подобные сюжеты.
Дальше был таблин, в обоих концах которого висели великолепные занавеси из тирского пурпура, обычно неплотно задернутые. На одной из стен был изображен поэт, читающий стихи друзьям, а на полу выложена на редкость изящная мозаичная картина: режиссер дает наставление актерам.
За этим залом был перистиль, которым дом (как и все небольшие дома в Помпеях) заканчивался. Каждая из семи колонн перистиля была увита гирляндами; посредине, в саду, в белых мраморных вазах на высоких цоколях цвели редчайшие цветы. В левой половине сада была небольшая, посвященная Пенатам часовенка, вроде тех, какие можно увидеть при дороге в католических странах; перед ней стоял бронзовый треножник; по левую сторону колоннады были две небольшие спальни, по правую — триклиний, где уже собрались гости.
Этот покой неаполитанские археологи обычно называют «комнатой Леды». В прекрасной книге сэра Уильяма Джелла читатель найдет гравюру с пленительного изображения Леды, протягивающей малютку своему супругу, благодаря чему комната и получила свое название. Комната выходила прямо в благоухающий сад. Вокруг стола кипарисового дерева, идеально отполированного и инкрустированного причудливыми серебряными узорами, стояли три ложа, которые в Помпеях предпочитали полукруглым сиденьям, только-только входившим тогда в моду в Риме; на этих бронзовых ложах, украшенных золотом и серебром, лежали роскошные вышитые покрывала, которые мягко опускались под тяжестью тела.
— Скажу по чести, — заметил эдил Панса, — твой дом, Главк, хоть он немногим больше шкатулки для застежек, — настоящая драгоценность. Как прекрасно нарисовано расставание Ахилла и Брисеиды! Какой стиль! Какие лица!
— Похвала Пансы — большая честь, — серьезно сказал Клодий. — Как чудесно расписаны стены в его собственном доме! Вот уж поистине кисть Зевксида…
— Право, ты льстишь мне, любезный Клодий, — промолвил Панса, чей дом был знаменит в Помпеях скверной росписью, ибо эдил был патриотом своегогорода и покровительствовал только местным художникам. — Ты льстишь мне; но, клянусь Поллуксом, там, конечно, есть неплохие краски, не говоря уж о рисунке, а на кухне, друзья… Ах! Это все я придумал..
— Что же там изображено? — спросил Главк. — Я еще не видел твоей кухни, хотя часто отведывал яства, там приготовленные.
— Повар, любезный мой афинянин, повар, возлагающий плоды своего искусства на алтарь Весты, а на заднем плане — превосходная мурена на вертеле, писанная с натуры. Тут потребовалась выдумка!
В этот миг появились рабы, неся большой поднос с закусками. Среди блюд с аппетитными фигами, свежими травами, охлажденными снегом, анчоусами и яйцами были поставлены в ряд небольшие чаши с вином, разведенным водой и слегка приправленным медом. Когда все это очутилось на столе, молодые рабы поднесли каждому из пяти гостей (ибо их было только пятеро) серебряный таз с благовонной водой и салфетки с пурпуровой каемкой. Но кичливый эдил вынул собственную салфетку, которая, правда, была не из такого тонкого полотна, но зато с каймой вдвое шире, и вытер руки с самодовольством человека, который привык к общему восхищению.
— Какая у тебя прекрасная салфетка! — сказал Клодий. — Кайма широкая, как пояс!
— Пустое, мой Клодий, пустое! Говорят, что широкая кайма — последняя римская мода. Но Главк более моего сведущ в таких вещах.
— Будь благосклонен к нам, о Вакх! — сказал Главк, благоговейно склоняясь перед прекрасным изваянием этого бога, возвышавшимся посреди стола, по углам которого стояли Лары и солонки.
Гости присоединились к молитве, а потом, окропив стол вином, совершили обычное возлияние. Все снова опустились на ложа, и пир начался.
— Пусть эта чаша будет последней в моей жизни, если я лгу! — сказал молодой Саллюстий, когда после первых чаш на столе появились богатые яства и рабвыплеснул в его кубок полный до краев киаф. — Пусть эта чаша будет последней, но лучшего вина я не пил в Помпеях!
— Принеси сюда амфору, — сказал Главк рабу, — и прочти, что на ней написано.
Раб поспешно развернул свиток, привязанный к амфоре, и прочел, что вино хиосское, пятидесятилетней выдержки.
— Как приятно охладил его снег! — сказал Панса. — В самую меру.
— Совсем как человек, который охлаждает свой пыл как раз настолько, чтобы потом воспылать двойным жаром! — воскликнул Саллюстий.
— Когда будет травля диких зверей? — спросил Клодий у Пансы.
— Она назначена на девятый день после августовских ид, — ответил Панса. — На другой день после Вулканалий. У нас есть прекрасный молодой лев.
— Но кого же он растерзает? — спросил Клодий. — Увы, сейчас так мало преступников! Боюсь, Панса, что тебе придется бросить на растерзание льву какого-нибудь невинного!
— Я много думал об этом, — серьезно ответил эдил. — Позорный закон запрещает нам бросать хищным зверям наших собственных рабов. Мы не можем делать что хотим со своей собственностью, а это, скажу вам, все равно что лишить нас ее.
— Не так было в добрые времена республики! — вздохнул Саллюстий.
— К тому же мнимое милосердие к рабам приносит столько разочарований бедноте: ведь эти люди так любят жестокие зрелища вроде поединка между человеком и зверем! И вот из-за проклятого закона они теряют невинное удовольствие — разве что боги пошлют нам хорошего преступника.
— Только очень недальновидный правитель станет мешать мужественным развлечениям народа, — сказал Клодий.
— Ну, благодарение Юпитеру и Паркам, у нас теперь нет Нерона, — сказал Саллюстий.
— Вот уж действительно был тиран: на десять лет закрыл наш амфитеатр!
— Удивительно еще, что не начался бунт, — сказал Саллюстий.
— Дело было близко к этому, — промямлил Панса: его рот был набит мясом дикого кабана.
Беседа на миг была прервана звуками флейты, и два раба внесли большое блюдо.
