– Я думаю, что сейчас наше будущее в руках твоего мужа, хотя, уверяю тебя, мы не так бедны, как почему-то казалось Эдмунду.
– Мой муж оставил за мной право распоряжаться состоянием и титулом Арундейла, Вы с Эдди – моя семья, и я вас обоих очень люблю.
Амелия опустила глаза, порывисто пожав руку невестки.
– Кэтрин, какая ты благородная. На твоем месте другая сжила бы нас со свету за то, что сделал мой муж. Ты – настоящий друг.
У Кэтрин тоже увлажнились глаза. Она нежно обняла подругу, но тут Доминик дотронулся до плеча жены:
– Я думаю, будет лучше, если мы побыстрее уедем.
Доминик был прав. В церкви было мало народу, и все же присутствовало достаточно посторонних – викарий, его жена, служки, кого не следовало посвящать в подробности произошедшего. Чем меньше людей услышат правду, тем будет лучше для всех.
– Вы с Эдди поедете в Лэвенхэм, – сказал Гил Амелии. – Свежий деревенский воздух поможет вам забыть о печали.
– Спасибо, ваша честь.
Только сейчас Амелия заметила перебинтованное плечо Гила.
– Господи, вы ранены! Это… это сделал Эдмунд?
– Один из его людей, – ответил Гил. – Впрочем, беспокоиться не о чем. Я собираюсь поправиться быстро.
– Я присмотрю за вами, ваша честь. Я прослежу, чтобы вы побыстрее поправились.
Гил слабо улыбнулся.
– Готова, любовь моя? – спросил Доминик.
Хотел бы он как-то облегчить долю Кэтрин, но, увы, сие не в его власти. Только время поможет ей забыть этот кошмар и снова стать счастливой.
Доминик насупился. О каком счастье речь? Едва ли можно назвать счастливым уготованное ей существование. Без детей. Без любви… Впрочем, в глазах света она должна выглядеть вполне благополучной женщиной: прекрасно обеспеченной, обладающей немалой властью.
Дом в Грэвенвольде и земли в Арундейле – этого достаточно, чтобы не скучать. А маленький Янош может занять в ее сердце место, которое могло бы принадлежать ее детям. Детям, которых не будет, потому что так решил он, Доминик. Он отказывался представить себе, что она забеременеет от другого. Именем Сары-ля-Кали клянется он, что этого не допустит! Уговор дороже денег – придется ей смириться и выполнять условия.
Оставалось молиться, чтобы он, Доминик, смог выполнить им же данный обет.
Едва ли Кэтрин могла бы связно рассказать о похоронах, осталось лишь туманное воспоминание о скорбной мессе у могилы на фамильном кладбище в Лэвенхэме. Эдмунд, сын брата ее отца, должен был быть похоронен в Нортридже или Арундейле, но об этом Кэтрин тогда не задумывалась. Эдмунд сам привел себя к столь печальному концу, но у него остались близкие – жена и сын, которые не были ей безразличны, а значит, ради них Кэтрин должна была хранить молчание.
Единственное, что она могла сейчас сделать для вдовы, – проводить с ней побольше времени, утешать ее в скорби. Вновь и вновь Амелия просила у нее прощения за зло, содеянное ее мужем, и вновь и вновь Кэтрин заверяла бедную женщину, что той не в чем себя винить. В конце концов подруги зарыдали вместе, впервые за много месяцев Кэтрин дала полную волю слезам, и слезы эти были целительными, очищающими, смывающими горечь, накопившуюся на сердце, слезы не только по предавшему ее брату, но и по собственной загубленной жизни, слезы женщины, принужденной выйти замуж за человека, который не любит ее, слезы неразделенного чувства.
Горькой была память о похоронах, но не менее болезненными стали и воспоминания о том, что должно было быть ее первой брачной ночью. Мужа не было с ней. Доминик провел ночь в комнате, смежной с холлом, внизу, объяснив присутствующим, что уважает траур супруги.
Но Кэтрин знала правду. Эта ночь была только первой в череде тысячи других, как две капли воды похожих на первую. Который раз Кэтрин спрашивала себя, о чем думал дядя, видя такое к ней отношение мужа. Она замечала и недовольно поджатые губы Гила, и тяжелые взгляды, которые тот бросал на Доминика, и его виноватые глаза, когда он смотрел на нее.
Кэтрин спрашивала себя, не пожалел ли дядя о своем решении, но что-то в его поведении говорило ей, что он еще надеется на лучшее. Она знала, что Гил продолжает верить в то, что Доминик сменит гнев на милость и станет Кэтрин настоящим мужем, таким, какой нужен ей.
Кэтрин от всей души хотела бы найти в себе веру, чтобы разделить убеждения дяди. Но она знала Доминика гораздо лучше, чем Гил, знала его желчность и его решимость.
Он поступит так, как решил, и никогда себе не изменит.
Сразу после похорон Доминик посадил Кэтрин в свой экипаж и увез из Лэвенхэма к себе – туда, где отныне ей придется жить. Путешествие никак нельзя было назвать приятным. Они говорили мало, лишь изредка обмениваясь короткими репликами, и напряжение росло с каждым днем. Ночи в дороге проходили именно так, как представляла себе Кэтрин – Доминик делал все необходимое, чтобы она чувствовала себя комфортно, и не более того.
Атмосфера отчужденности между ними усиливалась. Такого никогда раньше не было. Проявления формальной вежливости доходили до абсурда.
– Вам не холодно, мадам? – спрашивал он время от времени, или: – Вы не голодны, миледи?
Он подавал ей руку, изредка улыбался, но глаза его оставались холодными и далекими. Безупречность его манер злила Кэтрин, доводила до бешенства. Ей хотелось залепить ему пощечину, схватить его и трясти, пока не рассыплется в прах стена холодной отчужденности, которой он окружил себя. Какими бы ни были его чувства к ней, им предстояло прожить вместе до конца дней, и эту жизнь надо было сделать по меньшей мере выносимой.
Но она молчала, невольно подыгрывала ему и вела себя, как положено леди.
На третий день пути они достигли Грэвенвольда – огромного поместья в холмистой долине Бакингемшира. Дом из серого камня высотой в четыре этажа выглядел впечатляюще снаружи, но внутри оказался холодным и затхлым. Что за хозяин жил в нем? Был ли он столь же угрюм и мрачен, как и его жилище? Станет ли таким же и Доминик?
Привратник взял ее плащ, и Доминик представил Кэтрин прислуге. Кажется, все были приятно удивлены появлением столь обаятельной хозяйки.
Вперед вышел весьма пожилой слуга:
– Добро пожаловать домой, миледи.
Слуга, весь в старческих пятнах и вздувшихся венах, едва держался на узловатых ногах. Казалось чудом, что он еще способен передвигаться.
– Это Персиваль Нельсон, – сказал Доминик, – мой слуга и друг.
Возможно, из уст другого такое представление прислуги показалось бы удивительным – маркиз признается в дружбе со слугой, – но Кэтрин нисколько не удивилась. Для цыгана не существовало человека ниже его, разве что им мог оказаться аристократ гаджио.
– Зовите меня Перси, миледи, – сказал старик. – Меня все здесь так зовут.
Кэтрин улыбнулась в ответ:
– Приятно встретить здесь друга Доминика.
Статный пожилой привратник, стоящий чуть поодаль, деликатно покашлял, и Перси, слегка поклонившись, отступил.
– Блатбери познакомит вас с остальными слугами, – сказал Доминик, обращаясь к привратнику, которого успел представить Кэтрин раньше, – а я должен идти.
Кэтрин вымученно улыбнулась:
– Понимаю.
– Мое почтение, – вежливо поклонился Доминик и ушел.
Вот так все начиналось, так и пойдет впредь. Вся жизнь – череда унылых дней без всякого человеческого, участия. Только раз в жизни испытала она такое отчаяние – в ночь, когда проснулась на корабле, увозящем ее во Францию. В ту ночь, когда ее продали цыганам. И то их грубое обращение было в чем-то даже лучше того, что выпало на ее долю сейчас.
Думая об одиноком и безрадостном существовании, том существовании, которое теперь составляло ее будущее, Кэтрин последовала за слугой наверх. Звуки ее шагов гулким эхом отдавались в каменном склепе, ставшем отныне ее домом. Соберись, повторяла она себе. Учись не замечать плохого и думать о лучшем. Учись извлекать из жизни самое лучшее, какой бы мрачной ни казалась перспектива. Он никогда не простит ей того, что она принудила его к браку, и она с самого начала должна была понимать, что ее ждет.
И вновь и вновь, который раз за эту мучительную неделю, Кэтрин силилась убедить себя в том, что надо смириться, принять жизнь такой, какая она есть, раз не в ее силах изменить обстоятельства, и ей почти удалось справиться с отчаянием. Между тем привратник провел ее мимо спальни хозяина в комнату, расположенную в южном крыле.
– Я думала, моя комната должна быть смежной со спальней супруга, – сказала, не подумав, Кэтрин.
Привратник покраснел
– Его честь думал, что вам здесь будет удобнее – пока вы в трауре, разумеется.
– Ну что же, его честь ошибается.
Кэтрин сама не могла бы сказать, что толкнуло ее на этот поступок, как посмела она столь решительно повернуть назад, к роскошным апартаментам, очевидно, принадлежавшим маркизе, которую она никогда не видела. Возможно, причиной было острое унижение оттого, что слуги оказались в курсе тех более чем прохладных чувств, что испытывает к новобрачной муж. Может быть, виной тому были мрачные степы дома и каменное эхо се шагов, слишком сильно напоминавшее погребальный звон по ее будущему.
