снег, тот самый снег, о котором вчера рассказывал монах в чайном домике?
И поля, и горы, и дома, и деревья, и дороги — все кругом белым-бело стало, а с неба все падают и падают белые хлопья…
Вся деревня, и стар и млад, высыпала на улицу, позабыв о лютом холоде. Люди кричали и шумели, бегали и прыгали, ловили снежинки и дивились на них.
А между тем прибыло известие, что господин сегодня с осмотром не приедет. Крестьяне на радостях побежали к дому старосты, где остановился на ночь бродячий монах.
Но куда же он девался?
Видят, постель его пуста, а сам он исчез бесследно. Так и не нашли.
Говорят, это Снег и был. Впервые посетил он тогда Аидзу. С тех пор там привыкли к снегу и полюбили его. В краю Аидзу и родилась пословица: «Большие снега — хороший урожай».
В старину это было, в глубокую старину.
Бродил из деревни в деревню один нищий монах. Зашел он однажды по дороге в чайный домик. Ест данго и чай попивает.
Поел он, попил, а потом говорит:
— Хозяйка, хочешь, я тебе нарисую картину?
«Какую картину может нарисовать этот оборвыш?» — подумала хозяйка.
А монах снял с одной ноги соломенную сандалию, обмакнул ее в тушь и сказал:
— Пожалуй, так занятней рисовать, чем кистью! — и начертил на фусума большого ворона.
Пошел дальше нищий монах. Стоит на склоне горы другой чайный домик. Отдохнул там монах, выпил чаю и говорит:
— Хозяйка, хочешь, я тебе что-нибудь нарисую?
Снял он сандалию с другой ноги, обмакнул в черную тушь и нарисовал на фусума морского рака.
Рак был совсем как живой: он шевелил хвостом и клешнями.
Множество людей приходило в чайный домик полюбоваться на морского рака. Деньги так и посыпались в кошель к хозяйке.
Прошло время. На обратном пути завернул нищий монах в тот чайный домик, где нарисовал он морского рака.
Стала хозяйка благодарить монаха:
— Вот спасибо вам! Прекрасного рака вы нарисовали. Только больно черен. Сделайте его, пожалуйста, ярко-красным!
— Что же, это дело простое! — ответил монах и выкрасил рака в красный цвет.
«Вот хорошо-то, — с торжеством подумала хозяйка, — теперь я еще больше денег заработаю».
Но красный рак был мертвый. Не шевелил он больше ни хвостом, ни клешнями. И никто уже не приходил на него любоваться.
А нищий монах завернул по пути в тот чайный домик, где он ворона нарисовал.
Хозяйка дома встретила его неласково, начала жаловаться:
— Заляпал своим вороном мои чистые фусума, вконец испортил! Сотри свою картину, да и только!
— Это дело простое, — улыбнулся монах. — Тебе не нравится этот ворон? Сейчас его не будет!
Достал он из-за пазухи веер, раскрыл его и несколько раз взмахнул им в воздухе…
И вдруг послышалось: «Кра-кра-кра!» Ворон ожил, расправил крылья и улетел.
Онемела хозяйка от удивления, а нищий монах пошел дальше своим путем.
Жил в старину один замечательный ваятель. Но имя его не было никому известно. Никак не мог он выбиться из нищеты.
Как-то раз заметил он, что на большом камне в его саду играет ящерица, хвост у нее так и вьется, серебром на солнце отливает. -
Долго любовался ваятель ящерицей, глаз не мог отвести. Решил он изваять ее подобие. Вылепил форму и отлил ящерицу из серебра.
«Сам вижу, что хорошо удалось!» — подумал он и снес серебряную ящерицу на продажу в лавку торговца разной утварью.
Не прошло и дня, как ее купили. Скоро посыпались заказы: каждому хотелось иметь такую же.
Прошла о серебряной ящерице громкая слава. Все называли ее дивным произведением искусства.
Прославился ваятель и стал богатеть. Сколько ящериц ни отливал он из серебра, они и дня не лежали в лавке.
Но вот что было удивительно. Каждый раз, когда он выходил левой сад, зимой или летом, все та же самая ящерица всегда играла на том же камне, и в летнюю жару, и зимой, когда все вокруг было занесено снегом.
Сначала ему невдомек это было, но потом приметил ваятель, что только он один и видит ящерицу, а другие ее не замечают. Жутко ему стало. Наконец он собрался с духом, взял камень — и убил ящерицу. Но с того самого часа его изделия потеряли прежнюю красоту. Никто больше не покупал серебряных ящериц. И за короткое время ваятель снова впал в безвестность и нищету.
Много лет тому назад приезжал в горные селенья кукловод из театра Авадзи по имени Масаэмон. Повсюду шла о нем добрая молва. И в самом деле, он был мастером своего дела.
Каждый год весною устраивал Масаэмон представления, а потом возвращался на остров Авадзи и жил там до следующей весны.
Кукол своих он отдавал на сохранение кому-либо из местных крестьян или содержателю балагана, и лежали они, запертые в сундуке, долгие-долгие месяцы…
Не могли куклы спокойно переносить эту обиду. Каждый вечер начинали они громко жаловаться.
— Мы не простые бесчувственные куклы, — сердилась самая лучшая из них, игравшая роли самураев. — Нас наряжают в людские платья и выводят на сцену, чтобы мы людей изображали. В этом наше высокое признание. А нас свалили как попало в сундук, словно старую ненужную ветошь. О, жестокость! О, неблагодарность!
И даже самые простенькие куклы на последних ролях тоже громко роптали:
— Что у нас за жизнь! На тростях нас не водят, руки и ноги у нас повисли, как тряпки! Ведь этак можно и с тоски подохнуть!
Потом доставали они со дна сундука гонги и барабаны и поднимали страшный шум: гантян, докодон!
Остановится запоздалый прохожий и прислушается: где это идет такое веселье?
Вначале жители села не особенно этому дивились. Думали они, что у хозяина кладовой, где стоял сундук с куклами, каждый вечер гости собираются. Но наконец пошли по селу толки и пересуды.
Как-то раз вечером один прохожий — видно, он был любопытнее других — тихонько заглянул в кладовую. Видит он: в кладовой ни души, но кто-то разглагольствует в углу, как заправский самурай:
— В былые времена не то что куклы, даже люди, проходя мимо меня, отдавали почтительный поклон, но ныне воцарились у нас невежество и грубость нравов!
«Чудеса, да и только! Как попал туда самурай?» — подумал прохожий и стал всматриваться еще пристальнее. Удивительное дело! Голос доносился из большого сундука!
Прохожий побежал к хозяину
