Насчет статьи о Мережковских. Это был un projet vague[58], не больше, и если придумаю, я с удовольствием напишу что-нибудь другое. Но о Мережковском я ничуть не собираюсь писать хвалебно, нет — скорее с удивлением, чем с восхищением. Увы, никак не могу согласиться, что он был «большой человек» (или писатель). Но был человек удивительно-странный и с редким, по-моему, неопределенно-пророческим чутьем, в писаниях его почти не сказавшимся[59]. А американские непримиримые страсти меня, между прочим, тоже удивляют! Тут у нас все на все склонны махнуть рукой, и хотя Ваша позиция достойнее, наша для меня понятнее. Вероятно, до Вас доходят из Парижа и нотки другого тона, но, поверьте, мои с каждым днем gagnent du terrain[60]. Утешение мое и радость — Бунин. Вы его тоже любите, и я рад, что мы согласны, какой это очаровательный человек и умница. Я его недавно, подвыпив, стал спрашивать, считает ли он себя все-таки хуже Толстого — и он, хотя тоже после десятой рюмки, всячески отвиливал от ответа, а потом глухо и сердито пробурчал: «Ну, хуже, хуже, ну так что из того?» Кстати — у меня есть два приятеля, которые очень бы хотели Вашего литературного покровительства: один хочет явно и откровенно, Варшавский, с просьбой за него перед Вами вступиться, а другой — Яновский — по-видимому, по письмам обижен недостаточным общим признанием. Это «строго конфиденциально», конечно. Яновский человек заносчивый и несчастный, Вы, впрочем, видите его сами. По-моему, у него есть дарование. А Варшавский — по-настоящему чист, вдумчив, серьезен и искренен. Cest beaucoup[61]. Да, еще кстати: Яновский мне пишет, что Вы поддержали мои дела в Лит<ературном> фонде или не знаю где[62]. Я ничего не просил, но если они склонны что-либо для меня сделать — я очень, очень благодарен. Благодарю Вас за доброе содействие. Крепко жму Вашу руку, дорогой Марк Александрович, и надеюсь скоро видеть здесь. Низкий мой поклон и привет Татьяне Марковне.
Ваш Г. Адамович
11. М.А. АЛДАНОВ — Г. В. АДАМОВИЧУ 16 апреля 1946 г. Нью-Йорк 16 апреля 1946
Дорогой Георгий Викторович.
Получил вчера Ваше интересное письмо от 5-го, — опять стали медленно идти письма (а то доходили в 3–4 дня).
Действительно, не стоит в письмах спорить о Чернякове. Он и в самом деле по замыслу автора «средний» человек. Но я возражал не против этого: «жертвой» моей он, я думаю, не был, — почему же средний человек жертва? Во всей литературе девять десятых людей — средние люди.
Очень удивило меня Ваше сообщение о Яновском и Варшавском. Помилуйте, зачем же им нужно мое «покровительство» в «Новом журнале»?! Личные отношения у меня с ними прекрасные, а Карпович их лично не знает. Вл<адимир> Серг<еевич> прислал нам один очерк, и он тотчас был принят журналом[63]. Вас<илий> Семенович в журнале напечатал довольно много, и, кажется, больше, чем кто бы то ни было другой, за исключением Бунина и меня («Истоки», правда, заняли много места, но они скоро кончаются). И сейчас журнал печатает пятьдесят страниц из романа Яновского (в 12-й и 13-й книгах)[64]. Я их обоих ценю, с Варшавским мы как раз только что обменялись письмами, и я не думал, что он недоволен журналом. Если Вы не ошиблись, то — тяжелое дело редакторская работа. Как хорошо, что я теперь только помогаю Карповичу, а скоро и помогать перестану. Он отлично справляется с работой и, главное, любит ее, тогда как я терпеть не могу и иногда проклинаю день и час, когда задумал «Новый журнал».
Вы, как и Бунин, и Сирин, находите, что я переоцениваю Мережковского. Думаю, что с Вами это у меня больше спор о словах. Может быть, «большой» слишком сильное слово («великих» писателей, по-моему, после Толстого и Пруста в мире вообще не было и нет, да и насчет Пруста еще «можно спорить»), но «Толстой и Достоевский» — вещь замечательная, и в самом Мережковском, как Вы, впрочем, признаете, были черты необыкновенные. Помню, когда-то в разговоре со мной в Петербурге это признал М. Горький. Как самоучка, и самоучка немногому научившийся, он особенно ценил познания и культуру Мережковского. Повторяю, с Вами мы едва ли очень тут расходимся.
Теперь о «непримиримых страстях» в Америке. У меня их нет. После Зензинова и давно уехавшего отсюда Керенского я здесь наиболее терпимо отношусь к тем пяти-шести писателям, о которых идет речь. Я Вам (и другим) давно писал, что со временем все забудется и что это надо предоставить времени. Кажется, некоторые из них свою ненависть к Полонскому почему-то перенесли на меня? Я о них в печати не сказал (ни о ком) ни единого слова, и, ей-Богу, на старости лет менее всего думаю о «разоблачениях», «карах» вроде исключения из союзов и т. д. Но именно Ваша позиция мне неясна. Сюда писали (не мне), что Вы были чрезвычайно возмущены результатами недавних выборов в Союз журналистов[65]. Верно ли это? Я этому поверил, так как после выборов из союза ушел Кантор, которого Вы (как и я) очень высоко ставите и с которым в общественных делах согласны (Вы мне недавно об этом писали). Поскольку же дело идет о Берберовой, то ведь отрицательное отношение к ней здесь года четыре тому назад установилось в значительной мере именно вследствие Вашего чрезвычайно резкого письма о ней к Александру Абрамовичу[66] и столь же резкого Вашего отзыва о ней в разговоре с Яновским в Ницце[67]. Ваши письмо и привезенный Яновским отзыв были, кажется, первыми, позднее последовали другие, много других[68]. Я этого никому не говорю и не пишу, но ведь это так. Мне казалось, что я в этом вопросе был много снисходительнее (или много равнодушнее) Вас. Если бы я теперь жил в Париже, то поступил бы как Бунин: ни в каком списке моего имени не было бы. Я никого не хочу ни «топить», ни «обелять», — меня это совершенно не волнует. Повторяю, надо это предоставить времени. Если бы «виновные» сами признали свою тяжелую ошибку, меня это с ними примирило бы. Если же был бы какой-то суд чести, то я, вероятно, высказался бы за «порицание» (разумеется, действительно виновным) с указанием на то, что, в конце концов, никто из писателей не обязан разбираться в морально-политических делах и все «подсудимые» имеют право на снисхождение и отпущение грехов. Что же до той «чашки чаю» со слезами, о которой Вы мне не так давно писали (в некотором противоречии с тем, о чем я говорю выше: Ваше письмо и разговор с Ян<овским>), то я продолжаю думать, как и писал Вам тогда в ответе на Ваше письмо, что лучше еще подождать. Все это говорю Вам конфиденциально. И буду очень благодарен, если Вы так же конфиденциально сообщите мне: 1) почему в союзе был забаллотирован Дон-Аминадо (Полонский, очевидно, за «разоблачения» и за требование «чистки»), 2) верно ли, что Вы были возмущены результатами (Ваше мнение имеет для меня большое значение), 3) почему ушел М.Л. Кантор?[69] Очевидно, теперь будут два союза?[70] Тогда можно предсказать, что один будет объявлен большевизанским, а другой «фашистским» или «коллаборационистским», — я уже слышал такие разговоры. Очень это печально. Сирин (не по этому, впрочем, поводу) очень остроумно написал мне, что парижская эмиграция напоминает сливочную пасху, которой в понедельник ножом стараются придать прежний вид. Жаль, если так. Я эту пасху в ее воскресном виде любил.
Теперь о деле. Уж я, право, не знаю, просить ли у Вас извинения или нет. Действительно, я внес в фонд предложение отправить Вам посылки и деньги. Все единогласно приняли это тотчас: Вас чрезвычайно ценят в фонде. Казначею, 76-летнему старику, предложено было «изыскать пути». Он месяца два искал и не нашел. Это действительно очень трудно, но он мог бы доложить, что не нашел! Этого он не сделал. Получив сообщение Яновского (что Вы денег не получили), я позвонил Николаевскому. Он справился у казначея. «Не послано»! Я взял это на себя и нашел путь, хотя и с трудом. Пожалуйста, через несколько дней после получения этого письма зайдите к Як<ову> Бор<исовичу> Полонскому, и он передаст Вам пятнадцать т<ысяч>. Если же выйдет какой-либо сюрприз, дайте мне знать тотчас. И прошу Вас никому об этом не говорить, — случай был исключительный, другого у меня не будет. Адрес Полонского: 2 рю Клод Лоррэн. Продовольственные посылки Вам тоже посланы, но давно: две Вы должны получить от Долгополова, а остальные по почте. Посылками у нас ведает Зензинов [пропуск в машинописи для вписывания адреса]. Увы, многие из них пропадают. В здешней французской газете «Виктуар» была об этом возмущенная статья под заглавием «Позор».
Относительно Бунина мы совершенно согласны. Очень забавно это Вы написали о Толстом.
«Новый журнал» надеется, что Вы сдержите обещание дать статью.
Т<атьяна> М<арковна> и я шлем Вам самый сердечный привет и лучшие пожелания.
Срезал листок для веса (воздушная почта).
12. Г.В. АДАМОВИЧ — М.А. АЛДАНОВУ 8 мая 1946 г. Париж[71] [начало письма не сохранилось]
Полонский — вероятно, не только за это, а из-за количества нажитых им врагов. Кантор на собрании не был, имя его значилось в обоих списках — а ушел потому из Правления, что не хотел быть с «правым» большинством, возглавляемым сейчас Зайцевым. Теперь, очевидно, будет два Союза плюс Объединение, где выборы сегодня вечером[72] и где страстей меньше, но тоже достаточно. Я вспоминаю Сологуба: «где люди, там скандал»[73]. Вы пишете, что моя позиция Вам неясна. Она неясна и мне самому — кроме скуки и удивления. Казалось бы, кому и жить в мире, как не писателям, — а вот подите же! И ведь каких-то счетов, не совсем anomables[74], тут больше, чем принципов.
