меня кинжалом. Но ты же не пытаешься меня зарезать? Или достану свою карманную баллисту, перестреляю из неё твою охрану, если бы ты взял с собой, потом и тебя. Согласись – мы ведь не стараемся использовать каждый удобный момент, чтобы убивать.
- Сейчас ты называешь меня соседом и другом. Но если переменишь отношение?
Мы вернулись к привязанным кхарам. Я взялся за повод Бурёнки.
- То перестану приглашать тебя в Кирах. Не более того. Но если ты нападешь, будешь угрожать мне и моей семье… Тогда – не обессудь.
Он что-то переваривал в голове, пока ехали в замок.
- Если ты нападёшь на мой дом, то я тоже в долгу не останусь. Вроде всё правильно. Но мне, тем не менее, не по себе, насколько ты силён.
- Я гораздо слабее, чем Айюрр, если приведёт сюда целую армию. Поэтому мне нужна поддержка соседа. Сам понимаешь, я всегда приду на выручку. Могу рассчитывать на тебя?
- Да… - нерешительно ответил он.
Я ещё раз похлопал его рукой по плечу. Той самой рукой, в которой живёт верья. Хорошо, что он пока не знает.
- Люди связаны между собой, Фирух. Знаешь же, я мог ещё во дворце убить Айюрра и его сына. Но, во-первых, они мне не сделали ничего плохого.
- Могут сделать.
- Вот тогда и отвечу, но не ранее. Потому что если потороплюсь, это – во-вторых, устранив их, я сделаю своими врагами кучу их родни – глеев и брентов. Так недолго превратиться в изгоя. Гош против всех – не для меня. Я хочу спокойно продавать людям жидкую радость в бутылках и солнечный свет в дом благодаря прозрачным стёклам. Чтобы меня не трогали и не звали на идиотскую захватническую войну, развязанную исключительно из жадности. Мир и нир – вот мой девиз.
Мы въехали в ворота замка. Здесь не принято смотреть телевизор, слушать президента и считать вместе со всеми удары часов на башне. Всё равно – праздник. Коридоры украшены яркими лентами. Всюду шляются мужички и бабы – селяне и работники моих заводиков. В ночь пришествия Моуи падает граница между титулованным и простолюдином, антами и хрымами. Мы все – дети божьи, как бы того бога не звали. И ждём его благословения на следующий год.
Прибыли Клай и Настя. Моя бывшая возлюбленная, а теперь вроде как тёща, хоть и не мама жены, похорошела. Вжилась, освоилась, нашла прелести в жизни без айфона и соцсетей. Верун, не считающий нужным хранить врачебные тайны, поведал, что у них будут рождаться только девочки. Он гарантирует. Настя к нему приходила – с задержкой. Одна девочка уже готовится к приходу в этот мир – в следующем году. Клай надеется на сына, тщетно. Значит, его брентство отойдёт внуку Моису.
Столь дальнобойные рассуждения не омрачили наше застолье.
Ма была в ударе. Проводы старого и встреча следующего года стали её кулинарным бенефисом.
Толма, кюфта и шашлык хазани, который, думаю, одни только хитрые армяне придумали готовить не на шампуре, а в кастрюле, плюс пахлава, это известные мне приготовления, она дополнила ещё полудюжиной. Гарнир в виде очень вкусной каши, несколько видов овощей и масса разнообразной выпечки…
Фирух, не обученный куртуазной манере отщипнуть по чуть-чуть с каждого блюда, поначалу позволил положить себе полные порции. Через полчаса уже изнемогал.
Через силу спросил:
- Вы каждый вечер так ужинаете?
Грянул смех. Я объяснил:
- Не так разнообразно, праздник всё же. Но так же вкусно. Мама моя – гений!
Особенно с учётом того, что не имела и половины приправ, свойственных армянской кухне. Заменила местными. Возможно, шеф-повар какого-нибудь ресторана «Арарат» крутил бы длинным кавказским носом. Мол: не то, не то. А я уписывал за обе щёки, накладывал Мюи и Клаю, не дожидаясь лакеев. Тесть аккуратно ухаживал за молодой супругой.
Правда, без мелких шпилек не обошлось.
Мюи обнаружила, что балахонистое платье с высоким поясом и огромными пузырями на плечах, не знаю, как их правильно обозвать, Настя облагородила элементами современности из XXI века. Всякие строчки-выточки и прочая хрень, здорово изменившая силуэт и подчеркнувшая женственность.
- Почему ты не помог мне сделать такое платье?
- Но, любимая, я в этом не разбираюсь. Для меня женское платье – это четыре дырки, для ног, рук и головы, как-то соединённые тканью.
Она надулась.
- Ты во всём разбираешься! Вон какие заводы у нас – нирогонный, стекольный, дрожжевой. Мастерская Пахола, говорят, лучшая в Мульде. Лесопилка. Просто не хочешь, чтоб я выглядела хорошо.
Ничего себе заявка! Но я не хотел портить праздник.
- Дорогая! А почему тебе не спросить мою маму? Там, дома, она прекрасно шила.
- Спрашивала, - вздохнула моя благоверная. – Та ответила, что мода Мульда гораздо больше соответствует нравственному началу, чем распутство вашего прежнего мира. Там девушки носили подол, едва прикрывавший развилку, и показывали голый пупок!
- Зачем крайности? Впрочем, ма не переделаешь. Хочешь совет? Обратись к Насте, - увидев протестующую гримасу, я надавил сильнее: - Мы породнились. Это факт. Её дочки станут твоими сёстрами. Отчего же вам не начать общаться с простого, обеим понятного?
Когда мама сжалилась и объявила перерыв, Мюи, проверив Моиса, решительным шагом направилась к Насте. Со стороны казалось – идёт, чтоб ударить. Нет, обошлось. Спросила, та обернулась. Постепенно диалог наладился.
Почему не скачал им модный журнал?
Я подышал воздухом, походил, чтоб съеденное утрамбовалось и чуть-чуть освободило место для новых употреблений и возлияний. Время приближалось к полуночи. Дожить спокойно и в расслаблении до Нового года мне не дали.
- Гош! Спой.
Начал Фирух. Остальные подключились. Эгоисты! Сами пробовали петь на переполненное пузо?
Как и с «Ква-ква», меня выручил Эдуард Ханок. Застольные – его фишка.
- Дорогие мои! Клай, Мюи, Фирух, вы не знаете, наверно, что в королевстве, откуда мы прибыли, гораздо холоднее. На Новый год всё в снегу и покрыто льдом. Там – это праздник зимы и холода. Слушайте!
Потолок ледяной, дверь скрипучая,За шершавой стеной тьма колючая.Как шагнешь за порог — всюду иней,А из окон парок синий-синий...[1]
Как-то слышал выступление Ханка по телевизору. Тот сел за пианино и спел эту песню. Потом рассказал байку. На новогоднем концерте в Кремлёвском дворце съездов, когда его транслировали в прямом эфире без записи и цензуры, подвыпивший тёзка композитора Эдуард Хиль спел: «А из окон Ханок – синий-синий». Так и пошло в эфир. Поголовно
