— Унесите его, — сказал эдил. — Он исполнил свой долг.
Служители унесли Лидона в сполиарий.
— Вот всегдашний удел славы! — пробормотал Арбак, и взгляд, которым он окинул амфитеатр, был полон такого презрения, что у всякого, кто встречалсяс этим взглядом, перехватывало дыхание и одно чувство заглушало все остальные — суеверный страх.
Снова забили благовонные фонтаны; служители посыпали арену свежим песком.
— Выпустите льва и приведите афинянина Главка, — сказал эдитор.
И в амфитеатре воцарилась мертвая тишина. Все замерли в напряженном ожидании, охваченные глубочайшим ужасом, который, странное дело, был приятен этим людям!
ГЛАВА III
Саллюстий и письмо Нидии
Трижды просыпался Саллюстий в то утро и всякий раз, вспомнив, что сегодня его друг должен умереть, снова с глубоким вздохом впадал в целительный сон. Единственной его целью в жизни было оградить себя от неприятностей, а если это было невозможно, он, по крайней мере, старался забыться.
Наконец он приподнялся и, как всегда, увидел у своего ложа любимого вольноотпущенника. Саллюстий, у которого была благородная страсть к изящной словесности, привык по утрам читать час-другой, прежде чем встать.
— Сегодня не надо чтения! Не надо Тибулла! Не надо Пиндара! Пиндар! Увы! Увы! Одно его имя напоминает мне про игры — ведь их унаследовала нашажестокая арена. Там уже началось?
— Давно, Саллюстий! Разве ты не слышал звуки труб и топот толпы?
— Да, да, но, благодарение богам, я дремал, и стоило мне перевернуться на другой бок, как я снова уснул.
— Гладиаторы, наверно, давно уже на арене.
— Бедняги! Никто из моих рабов туда не пошел?
— Конечно, нет: ведь ты им строго запретил.
— Хорошо. Скорей бы кончился день! А что это за письмо вон там, на столе?
— Это? А, его принесли тебе поздно ночью, когда ты был слишком… слишком…
— …пьян, чтобы его прочесть? Неважно, оно наверняка не срочное.
— Распечатать его, Саллюстий?
— Да, может быть, это меня развлечет. Бедный Главк!
Вольноотпущенник взял письмо.
— Написано по-гречески, — сказал он. — Наверно, от какой-нибудь образованной дамы. — Он пробежал письмо глазами, но не сразу разобрал кривые строчки, нацарапанные слепой девушкой. Потом на лице его отразилось волнение. — Всемогущие боги! Благородный Саллюстий! Что мы наделали! Слушай! «От рабыни Нидии Саллюстию, другу Главка. Меня держат под замком в доме Арбака. Спеши к претору. Добейся моего освобождения, и мы еще успеем спасти Главка от клыков льва. Здесь есть один узник, его показания могут оправдать афинянина. Он был свидетелем преступления и готов доказать, что убийца на свободе и этого негодяя никто не подозревает. Не теряй ни минуты! Приведи с собой вооруженных людей, потому что можно ожидать сопротивления, и хорошего кузнеца, чтобы взломать дверь темницы. Ради всего святого, ради праха твоего отца, не теряй ни секунды!»
— Великий Юпитер! — воскликнул Саллюстий, вздрагивая. — И в этот день, быть может даже в этот самый час, он умирает. Что же делать? Скорей к претору!
— Это бессмысленно. И претор, и эдил Панса, устроитель игр, — плоть от плоти толпы! А толпа и слышать не захочет об отсрочке. Теперь уж их не остановить. Кроме того, если действовать открыто, хитрый египтянин будет предупрежден. А он явно заинтересован скрыть все это! Нет! К счастью, все твои рабы дома…
— Я понял, — перебил его Саллюстий. — Немедленно вооружи рабов. На улицах никого нет. Мы поспешим в дом Арбака и освободим узников. Скорей, скорей! Эй, Дав! Одежду и сандалии, папирус и тростинку: я напишу претору, чтобы он задержал казнь Главка, а через час мы, быть может, докажем его невиновность. . Так, готово. Беги, Дав, отнеси это в амфитеатр претору. Смотри, чтобы письмо передали ему в руки. А теперь, о боги, чье провидение отрицал Эпикур, помогите мне, и я объявлю Эпикура лжецом!
ГЛАВА IV
Снова амфитеатр
Главка и Олинфа бросили в мрачную и тесную темницу, где обычно томились преступники, ожидая последней страшной схватки. Привыкнув к темноте, они теперь различали лица друг друга, и бледность, которая их покрывала, казалась здесь еще более мертвенной и ужасной. Но оба они сохраняли твердость, губы их были плотно сжаты. Вера одного, гордость другого, сознание своей невиновности и, быть может, взаимная поддержка делали их не жертвами, а героями.
Наконец дверь со скрипом отворилась, и на стены упал отблеск копий.
— Афинянин Главк, выходи, твой час настал, — сказал громкий голос. — Лев ждет тебя.
— Я готов, — отвечал афинянин. — Брат и товарищ, обнимемся! Благослови меня и прощай!
Христианин прижал молодого язычника к груди, поцеловал его в лоб и щеки, зарыдал, и его горячие слезы покатились по лицу нового друга…
Главк пошел к двери. Хотя солнца не было, стояла духота, и афинянин, еще не совсем оправившийся от действия зелья, чуть не упал, выйдя на воздух. Служители поддержали его.
— Смелее! — сказал один. — Ты молод и силен. Тебе дадут оружие. Не отчаивайся, ты еще можешь победить.
Главк не ответил, но, стыдясь своей слабости, сделал отчаянное усилие и овладел собой. На нем не было ничего, кроме набедренной повязки. Его натерли мазью, дали ему стиль (жалкое оружие!) и вывели на арену.
Когда грек увидел глаза десятков тысяч людей, устремленные на него, он уже не думал о смерти. Страх исчез без следа. Его бледное лицо покрылось румянцем, он выпрямился во весь рост. Упругая красота тела, напряженное, но не злобное лицо, презрение и неукротимость, сквозившие в каждом его движении, в глазах, в изгибе губ, делали Главка живым воплощением мужества своей родины и ее религии — это был герой и бог в одном лице!
Когда его вывели на арену, раздался ропот, полный негодования и ужаса перед его преступлением, но вслед за тем сразу же воцарилось почти сочувственное молчание; все зрители, как один человек, устремили взгляды на большой решетчатый ящик посреди арены. Это была клетка со львом.
— Клянусь Венерой, сегодня ужасная жара! — сказала Фульвия. — А солнца нет. Хоть бы эти дураки как следует натянули тент.
— Да, жарко. Мне дурно, я сейчас упаду в обморок, — сказала жена Пансы; даже она дрогнула в ожидании борьбы, которая должна была начаться.
Льва не кормили целые сутки, и все утро он метался по клетке в беспокойстве, которое надсмотрщик приписал мукам голода. Однако вид у него был не свирепый, а, скорее, испуганный; он тоскливо завыл, понурил голову, понюхал воздух сквозь прутья, лег, потом снова вскочил и издал дикий рев, который разнесся далеко вокруг. Теперь он молча лежал в клетке, просунув нос сквозь прутья, ноздри его раздувались, дыхание взметало песок на арене.
Панса побледнел, губы его задрожали; он тревожно оглянулся, помедлил. Зрители уже начали выказывать нетерпение. Он подал знак. Надсмотрщик, стоявший позади клетки, осторожно открыл дверцу, и лев с грозным рычанием выскочил на свободу. Надсмотрщик поспешил уйти с арены через зарешеченный коридор, оставив царя зверей перед его добычей. Главк присел, готовясь встретить льва, и занес свое маленькое сверкающее оружие в слабой надежде, что один точный удар в глаз (он знал, что второй удар нанести уже не успеет) может поразить мозг его свирепого врага.
Но, к общему удивлению, лев как будто не замечал преступника.
Он резко остановился посреди арены, встал на дыбы и нетерпеливо начал принюхиваться; потом прыгнул вперед, но не на афинянина. Он рысцой обежал арену, беспокойно озираясь, словно искал пути к бегству; раз или два он пытался перепрыгнуть через стенку, отделявшую его от зрителей, и, когда это ему не удалось, вместо могучего царственного рева испустил жалобный вой. Он не проявлял никаких признаков злобы или голода; хвост его волочился по песку, вместо того чтобы хлестать по бокам, а когда на глаза ему попадался Главк, он равнодушно отворачивался. Наконец, видимо отчаявшись убежать, он, скуля, заполз обратно в клетку и лег.
