Честно говоря, я уже и не очень-то помню, что там было дальше. Помню только, что Галка все домой рвалась, а Любка, наоборот, отказывалась. И еще помню, что общее впечатление от вечера осталось отличное. А вот почему – до сих пор не пойму. Из-за цыпленка, что ли? Неужто мы там так оголодали? Нет, не может быть! Наверное, я что-то про Галку и Любку призабыл.
Через несколько дней мы с Кириллом уехали в Москву, а Сеня решил еще на пару дней задержаться. Так ему, видно, в Сочи понравилось. И вот ехали мы в поезде и говорили о том, что не зря все-таки мы задумали все это пчеловодное дело. Потому что, хотя с деньгами у них все наоборот получилось – про деньги они так и забыли, так и не отменили их, – а вот то, что они хотели бесплатно раздавать, это как раз исчезло куда-то, само по себе отменилось.
И еще мы с Кириллом говорили о том, успеет ли Сеня со своей прогулки к самолету в Вену, и стоит ли вообще лететь в Вену эту, если в России такие прогулки замечательные.
Часть вторая
С а р а т о в
Я хочу перед рассветом
Со степным последним летом,
С полевых цветов букетом
Попрощаться в тишине.
И пойду я полупьяный,
А быть может, даже пьяный,
И медовый запах пряный
Мысли спутает в уме.
И рассказывая байку,
Залезая под фуфайку,
Задеру тебе я майку,
Шлепну тихо по спине.
Ты мне скажешь недовольно:
“Почему же так фривольно?”
И потом, заснув спокойно,
Улыбнешься мне во сне.
Г л а в а 3
– Что вы делаете? – спросил Веня.
– Только что проснулся, – сказал я.
– Какие планы?
– Хочу немного погулять.
– Это хорошо, – сказал Веня, – только не ходите в Гарлем.
– Почему? – спросил я.
– Потому что вас там убьют. Туда даже полицейские боятся показываться. Ясно?
– Да, – сказал я, – только я не знаю, где это.
– А вам и не надо знать, где это, потому что вам там нечего делать. Понятно?
– Да, – сказал я, – но просто погулять можно?
– Конечно, погуляйте. Вам будет интересно. Ну все, увидимся вечером.
Веня повесил трубку.
Я вышел из Вениного дома, повернул налево и пошел по Форт-Вашингтон. По крутым ступенькам 187-й улицы я спустился вниз и пошел дальше, пока не вышел на Бродвей. Немного подумав, я повернул направо и не спеша побрел вниз.
Через тридцать минут я был в Гарлеме.
Саратовская оратория
Пичурино, 7 августа 1988 года
Первый день откачки на пасеке – это всегда праздник. Настроение у всех было приподнятое. И день этот с самого начала складывался очень удачно. Ночью прошел сильный дождь, а утром стало довольно прилично припекать. И пчела пошла из ульев так дружно, как будто бы это был еще июль.
Вся команда наша была в сборе. Последних привез накануне днем Аркаша. Мало того, что он приехал почти с полным баком, так еще на последней заправке накормил бензоколонщицу какими-то конфетами, и она залила ему все четыре канистры, которые он вез с собой. И теперь они стояли дружно так в теньке и просто радовали глаз.
Все примусы и паровые кастрюли работали безотказно. Еще с вечера были опробованы все наши медогонки и паровые ножи. И все, что требовало какой-то починки, уже было починено. Все фляги были давным-давно вымыты и сгруппированы вокруг медогонных будок, а будки окопаны землей, и все щели в них заткнуты пучками полыни. Халаты наши были постираны, а сетки проверены и заштопаны, и застежки на них посажены на катушки. Дымари все были вычищены, и кто-то даже собрал для них большой запас гнилушек и лосиного говна.
И в первую утреннюю пробную откачку рамки пришли такими полновесными, что первые шесть фляг были заполнены всего лишь с двенадцати корпусов. А когда я стал отбирать мед, то оторвать глаз от этих рамок мне было очень трудно, настолько они были изумительными. И были они запечатаны, наверное, не меньше, чем на две трети. А в самом верху, с обеих сторон, миллиметров на пять, наверное, печатка выступала за верхний брусок. Ну и вы, конечно, понимаете, что и резать такие рамки было одно удовольствие. И я только жалел, что не могу остановиться хоть на пару секунд и полюбоваться на них. Потому что пара лишних секунд – это пяток лишних пчел в отборочном корпусе. Ну и народ в будке станет ворчать: мол, зачем пчелы много принес. И я успокаивал себя тем, что после обеда, когда обе будки будут забиты под крышу и народ начнет потихоньку роптать, что, мол, хватит уже, что же нам до полуночи тут крутилку крутить, вот тогда я пойду к ним на помощь и успею еще насмотреться на все эти рамки. И пойдет нож паровой сверху вниз единым движением. И тончайшая восковая пленка соскользнет в отстойник. А рамка, как будто сама, повернется под нож другой стороной. И всего лишь через полчаса медогонный приемник уже будет забит до отказа. И тогда я пойду к медогонке, а на резку поставлю Витьку-неумелыша. И при полном-то приемнике даже он вполне сможет час продержаться. А заодно пусть, дурашка, забрус наш теплый вволю поест. Вряд ли он когда пробовал такое. И неизвестно, попробует ли еще когда. Потому что неясно, где он на следующий год окажется. Знает пасека: кто на лесополосу приехал, тот, считай, уже и не жилец в стране этой. Считай, что уже и заявление отъездное сочинил и подписал. Только вот отнести осталось.
И все предобеденное время мыслями своими я был в медогонной будке. Я, конечно, понимал, что хоть народ там и доволен был, а все равно никто еще не знал, надо ли особенно радоваться или нет. Потому что одно дело, если я выбирал только рамки, которые пожирнее, а другое дело, если они все были такие. И когда я подвез к будке очередную порцию корпусов и Аркаша стал их у меня принимать и посмотрел на меня вопросительно, я, конечно, знал, что он хотел спросить. И я сказал, что беру все подряд. И он крякнул так одобрительно. И я слышал, как он в будке сказал кому-то “подряд, подряд”. И все загудели дальше “подряд, подряд”.
Вот почему настроение у всех должно было быть отличным. Да оно и было отличным у всех. У всех, кроме меня.
А для меня этот первый день откачки, как всегда, был печальным днем. Потому что в этот день я прощался с летом. На следующий день я уезжал в Москву. И, как всегда, на то, чтобы попировать на откачке, уже и дней у меня от отпуска не оставалось. Поэтому и настроение у меня было на полтора тона ниже, чем у всех.
А весь свой законный и незаконный отпуск я потратил на то, чтобы пчела пришла к главному взятку во всей своей силе. Но сделать это было не так-то легко в том году. Да что там говорить, этот год был очень трудным для нас.
Этот год, действительно, был очень трудным для нас. Еще зимой мы стали подозревать по разным признакам, что зимовка прошла плохо. И мы все торопились с весенней выставкой. И когда мы наконец выставили пчел из омшаника и пчела облетелась, все равно прошло еще, наверное, две недели, прежде чем воздух хотя бы в середине дня стал прогреваться до двенадцати градусов. И когда мы начали осматривать семьи одну за другой, то обнаружили, что почти все они были в довольно плохом состоянии. Как правило, в ульях было влажно и все рамки были сильно опоношены. Жизнь едва теплилась в тех семьях, где корма хватило до весны. Но во многих ульях клубы пошли не в том направлении, где был мед, а в противоположном, – и погибли, наверное, еще в середине зимы.
И поэтому нам опять пришлось гнать в Сочи камаз, а не ехать туда на жигулях, как мы планировали осенью. А когда мы стали покупать пчелиные пакеты в таком большом количестве, то уже не могли выбирать только рутовские семьи. И нам пришлось везти полным-полно дадана. И каждую дадановскую рамку нужно было потом обрезать прямо по живому расплоду. А это можно сравнить только с какой-нибудь хирургической операцией. Только для живости сравнения надо было бы представить себе, что хирургу нового пациента подсовывают каждые две минуты, притом что пчелы цапают его ежесекундно за все открытые и неоткрытые места.
После того как мы обрезали всего дадана, мы получили около семидесяти плодных маток, и я стал формировать отводки на них. В результате, вместо ста полудохлых зимовалых семей мы получили четыреста. Тоже, в сущности, полудохлых, но готовых взорваться в любую минуту. И в этом была следующая наша забота – не допустить, чтобы семьи изошли роями. А это значило, что надо было поставить на каждую из четырехсот семей по два, три, а то и четыре дополнительных корпуса с сушью и вощиной. И если ты делал все правильно, то к середине июля семья встречала главный взяток тремя плотно набитыми пчелой корпусами. Вот тогда самым сильным сверху можно было бросить еще два или три корпуса суши. И вот эту сушь пчела потом и заливала медом и запечатывала той самой прекрасной печаткой, от которой нельзя было оторвать глаз.
