носом, колошматит по щекам тщедушного Пьеро, а тот подскакивает и подскакивает, будто хочет насмешить всех и, при этом, как советовал Сын Человеческий, подставляет поочерёдно то одну свою щеку, то другую, то одну свою щеку, то другую.
Теперь понятно стало Петру Анисимовичу и совершенно ясно, что когда Пьеро подставляет Арлекину то одну щеку, то другую – они вдвоём смеются над Божьей повестью и потешают публику, и предлагают ей (публике) смеяться над Спасителем.
Коломбина же, каждую пощёчину ещё и озвучивала: «Ох!» и «Ах!» – и хоть Крип и не слышал этого, но догадывался по взлетавшим её и падавшим вниз крылам.
«Ох» и «Ах».
Неприятным казалось Петру Анисимовичу то, что действо это не имело развития и повторялось занудно, как повторяются два или три слова на заклинившей старинной патефонной пластинке, которая, если бы лишь только подтолкнули её, запела бы дальше. Но никто не подталкивал. Грому, как провинциальному хору, не хватало басов, чтоб рявкнуть, а осветителю (читай, молниям) не хватало света… чтоб светануть. И гром фальшиво и хило фальцетил… поэтому: «Матчиш я танцевала С одним нахалом… - а фонарщик, поэтому, вяло и тускло светил: – В отдельном кабинете, Под одея… Под одея… Под одея… Под одея…» И может поэтому, воздух – потел только, а настоящая гроза не могла никак разродиться, и даже ни одна капля дождя не падала на землю.
«А может, – думал вслух Пётр Анисимович, – может потому, что я устал?»
С одной стороны, было, конечно, смешно наблюдать эту кукольную комедию, с другой – понятно, снова же, было, что кто-то был в кабинете, и кто-то чем-то там шуршал, как крыса… крысы в мусорном баке. Крип проверил… рукопись лежала в портфеле.
«И всё-таки я устал», – ещё раз понял про себя Крип.
Там далеко… когда упала ночь вдруг, – было написано дальше, – когда исчез вдруг, всякий звук и когда Луна взошла и замерла, будто кто подвесил её на гвоздь… или лучше – прибил её гвоздём, Вадим увидел прямо перед собой сложенный из камней колодец, совсем такой, какой когда-то встретил на своём пути ветхозаветный Авраамов раб, посланный, чтоб привести Авраамову сыну Исааку жену, или колодец, тот же самый, у которого остановился бежавший от гнева брата Исава, брат Иаков. У колодца стояла прекрасная Ребекка, в белом… «Девица была прекрасна видом»… а может, Рахиль? «была красива станом»… а может это была блудница-самарянка? которую апостолы и по имени не знали, зато у которой Иисус-Назарянин попросил воды из колодца Иаковлева в обмен на живую воду жизни вечной?..
А в обмен дал ей живую воду жизни вечной.
– Я, Ребекка, – сказала девушка.
Конечно же, её звали Ребекка, а по-другому и нельзя. Ребекка – значит сеть. Вот и оплела она Вадима, запутала пленённого красотой, и привязала его навеки, на веки веков.
И прикоснувшись к её руке… Нет-нет, не так!
Там, тогда, когда в рукописи в первый раз «упала ночь вдруг», было объявлено, что на странице «Х» читатель найдёт продолжение истории, случившейся с Вадимом в Стране Обетованной, в самом что ни на есть натуралистическом виде.
В натуралистическом виде, значит так: Когда вскочившая на небо луна всё же послала луч в помощь заблудившимся и застигнутым тьмой ночи путешественникам и их соглядатаям, Вадим увидел у колодца, обложенного камнями, девушку в белой одежде. Он попросил её… и чтоб напиться, и чтоб с чего-то начать разговор: «Дай мне пить», – потому что колодец был глубоким, и доставали из него воду как и в незапамятные времена черпалами, кувшинами, только теперь для этого приспособили банки из-под маргарина, или краски, «Нынешняя Рахиль идёт по воду с жестяным бачком… и долговечнее, и дешевле…» 16, – а у Вадима, ни банки такой, ни какого-нибудь другого подходящего черпала…
– Я, Ребекка, – сказала Ребекка.
– Дай мне пить, – сказал Вадим.
И напоила Ребекка Вадима и его ослика, и наполнила поило ещё, чтоб верблюды бедуиновы, когда подойдут, тоже напились.
«Чушь, – думал Пётр Анисимович. – Ночью, у колодца? С чего бы это девушка, пусть её и звали Ребекка, пришла ночью к колодцу за водой?»
Вадим всегда рассказывал так… что…
Знаешь, Пётр Анисимович, – читал Пётр Анисимович в рукописи, – один толкователь толкует это место в Святом Евангелии, так: «По современному времяисчислению было близко к полудню. Сложно представить, какая тогда стояла жара. В этот период времени жители не работали и старались не выходить из домов без надобности, так как находиться на улице в это время суток было просто невозможно… – и, разобравшись с «времяисчислением», христианский интерпретатор тут же задаёт вопрос: - Но почему же женщина пришла к колодцу именно в этот безлюдный час?– и тут же отвечает: – …понятно, почему она пришла в такое безлюдное время. Она просто избегала людей, потому как была блудницей, и люди, видимо, презирали её».
У нас не полдень, но полночь… и разбитая на закоулки и переулки, на дорожки меж камней, на дрожащие в серебряном свете листки иудиных осин, на скрипнувший порог, радующаяся чему-то луна, привела и втолкнула Вадима и Ребекку в дом и закрыла, радуясь, за ними дверь…
…у нас полночь, – да никто и не претендует на какие бы то, ни было параллели. Всё только похоже: как похожа любовь на любовь, предательство на предательство, ненависть на ненависть, как люди похожи друг на друга.
Бедный Иов, куда? к кому вздымаешь ты свои мольбы и проклятия? Посмотри ввысь, на эту мириадность. Можешь ты отличить мошку в рое мошкары? Одну от другой? А там ведь, тоже, знаешь, какое-то нелепое создание взывает о жалости. Так и твой бог – разве может он отличить во вселенности тебя, предположим, от меня? Не может! И услышать не может он твой единственный плач – как и ты, слышишь только навязчивое гудение и скорее разгонишь весь рой, чем утрёшь глаза одному из них. И больше можно сказать: в похожести и неразличимости наше счастье… нет, не счастье – наше вечное пребывание… ведь и муравьи создают сонаты и сонеты, но разве они не все одинаковы в муравейнике, когда молятся богу? Обманчивая мечта, иллюзия, рефлектирующее воображение, придание себе самому свойств индивидуальности и неповторимости – вот что делает мучительной и абсурдной жизнь и рождает страх перед смертью. Как же, сгинет (не сгниёт, а сгинет), растворится в мрачном небытии такое единственное-единственное, такое моё, несравненное, неизъяснимое, невыразимое, невообразимое, такое, так гармонично сочетающееся каждой своей отдельной частью, так по-своему понимающее мир… и божий мир – моё я?
Не
