Все эти «пожелания» черносотенцев, о которых они писали и заявляли десятки и сотни раз, остались невыполненными. И не потому, что бюрократия вплоть до министров была начинена «левыми» предателями, а царю не хватало решимости пойти по предлагаемому черной сотней пути, а потому, что все «смелые и решительные» проекты «союзников» были на деле пустой болтовней, утопической бессмыслицей. Ведь все, что предлагали «союзники», с точки зрения царя и правительства Штюрмера — Хвостова — Протопопова, лежало на поверхности, и, будь это возможно, рекомендации черносотенцев были бы реализованы еще до того, как они их успели дать. Царь и царица были так же настроены, как и их лучшие друзья: тихоновичи-савицкие, тихменевы, родзевичи, дубровины. Но все дело было в том, что эти планы были уже осуществлены до последней возможности.
Права Думы были урезаны до предела, все законодательство шло фактически по 87-й статье, а думские сессии всемерно укорачивались и оттягивались. Разогнать же Думу до конца войны, о чем не раз подымали вопрос Протопопов и другие и чего очень хотела царская чета, оказывалось невозможным, потому что тогда скомпрометированный и ненавидимый режим лишался последнего буфера между собой и «общественностью». Не обещал ничего хорошего для царизма и план выборов в V Думу с таким расчетом, чтобы обеспечить в ней особыми средствами правое большинство. Штюрмер очень носился с этим проектом. По его указанию был разработан обширный документ — сводка по всем губерниям именно в плане гарантированной «техники» выборов, которая предусматривалась в записке киевских «православно-русских кругов». Но оптимистическая картина, нарисованная в этом документе, особенно характеристика губернаторов, вызвала сомнения даже у Хвостова, величайшего мастера по «деланию» выборов 156. Нет сомнения, что, доживи царизм до конца полномочий IV Думы, он продлил бы их до окончания войны, потому что новая избирательная кампания была для него абсолютно противопоказана.
Преследование печати также достигло предела. Газеты начиная со второй половины 1915 г. были разукрашены массой белых пятен и оборванными фразами — следами работы цензуры, но нарочно оставляемая бессмысленная мозаика из отдельных печатных слов и пустых строк производила на читателя гораздо большее воздействие, чем любая целиком напечатанная оппозиционная статья. Что же касается предложений создать в противовес оппозиционной мощную «патриотическую» печать, то, как уже отмечалось, это было также пустым пожеланием. «Патриоты» не нашли бы для своих газет, будь они созданы, не только читателей, но и сколько-нибудь толковых и грамотных сотрудников, настолько все и вся отвернулись от режима. Даже такие правые газеты, как «Новое время» и церковный «Колокол», издававшийся синодским чиновником Скворцовым (и субсидируемый правительством), и те ударились в оппозицию 157.
Черносотенцы во многом правильно критиковали деятельность Земского и Городского союзов. Действительно, сотни и тысячи молодых людей из обеспеченных семей шли в «земгусары» для того, чтобы избежать отправки на фронт, и, устроившись на теплые местечки, пьянствовали и прожигали жизнь. Верным было и то, что в работе Земского и Городского союзов было много неразберихи, плохой организации, финансового беспорядка и пр. Но как бы то ни было, фронт без них обойтись не мог, и всякая попытка со: кратить и помешать деятельности союзов вызывала немедленные протесты армейского командования, начиная от начальников дивизий и кончая главнокомандующими фронтами. Черносотенцы ни на какую позитивную работу способны не были, единственное, что они умели,— это «тащить и не пущать»158.
Так же обстояло дело и с другими проектами и советами «союзников». Римский-Корсаков рекомендовал упорядочить продовольственное дело и накапливать на случай недорода запасы; но, как это сделать, он предоставлял думать другим. Решить же продовольственный вопрос в сложившихся условиях можно было только одним путем — введением государственной монополии на хлеб с опорой на массовые демократические продовольственные органы, охватывающие всю страну, а для этого по меньшей мере в качестве исходной предпосылки надо было ликвидировать царизм.
«Союзники», как и царизм, который они олицетворяли, не были способны ни на какое реальное дело; у них не было и не могло быть никаких конструктивных решений; в этом причина краха всех их планов и начинаний. Это понимали и умные правые. «Для всех и каждого,— писал Гурко,— было совершенно очевидно, что продолжение избранного государыней и навязанного (?) ею государю способа управления неизбежно вело к революции и крушению существующего строя. Только такие слепые и глухие ко всему совершавшемуся люди, как столпы крайних правых вроде Струкова, Римского-Корсакова и др., могли думать, что замалчиванием можно спасти положение, но люди, глубже вникавшие в события, ясно видели, что без очищения верхов, без внушения общественности доверия к верховной власти и ее ставленникам спасти страну (т. е. монархию.— А. А.) от гибели нельзя»159.
Даже такой узкий и непримиримый правый, как Щегловитов, отдавал себе отчет в никчемности своих соратников. Римский- Корсаков — «большой сумбурист», показывал он. Всем был недоволен, а «никакой сколько-нибудь приемлемой программы не имеет... Я его серьезной величиной считать не мЬг...»160.
Единственное реальное дело, которое сделали «союзники», это подтолкнули царя ближе к пропасти, в которую он свалился в февральские дни, увлекая за собой и своих последних незадачливых друзей. Своими телеграммами и записками они укрепили в нем веру, что народ его любит, веру тем большую, чем меньше она имела реальных оснований, т. е. полностью дезориентировали его по части действительного положения дел в стране. Эта нелепая вера сильно влияла на политическое поведение двора, обусловливала его просчеты и иллюзии. Выше уже приводилось глубокомысленное рассуждение царицы о том, что голос «союзников» — это голос России. Когда Родзянко в одном из своих докладов указал на растущее недовольство в народе, царь прервал его словами: «Это Неверно. У меня ведь тоже есть своя осведомленность». При этом он показал на лежащую пачку бумаг на столе: «Вот выражения 'Народных чувств, мною ежедневно получаемые: в них высказывается любовь к царю»161. 10 февраля, т. е. за две недели до революции, Родзянко во время своего последнего доклада был оборван царем еще более резко: «Мои сведения совершенно противоположны, а что касается настроения Думы, то есди Дума позволит себе такие же резкие выступления, как прошлый раз, то она будет распущена»[1] . Спустя четыре дня Мосолову, осмелившемуся сказать царю об истинном положении вещей, царь «довольно резко, видимо взволнованный», сказал: «Как, и Вы, Мосолов, говорите мне о династической опасности, о которой мне в эти дни протрубили уши? Неужели и Вы, бывший со мной во время моих объездов войск и видавший, как солдаты и народ меня принимают, тоже трусите?»163.
Даже тогда, когда революция уже была в разгаре, царица продолжала уверять своего супруга, что народ за него. 26 февраля она сообщала царю, со слов Лили (Ден.— А. А), заговаривавшей с извозчиками, чтобы узнать новости, что, по мнению этих извозчиков, развернувшиеся события не похожи на 1905 г., «потому что все обожают тебя и только хотят хлеба» 164. «...Когда узнают, что тебя не выпустили,— писала она на другой день,— войска придут в неистовство и восстанут против всех». Даже, узнав 4 марта об отречении своего супруга, она продолжала твердить свое: «Люди вне себя от отчаяния — они обожают моего ангела. Среди войск начинается (!) движение... Я чувствую, что армия восстанет»165. Царь также разделял эту иллюзию до самого последнего момента. Именно этим объясняется то упорство, с каким он сопротивлялся требованию Рузского и Алексеева об отречении.
Вера царя, что «союзники» представляют и ведут за собой основную массу русского народа, служит, пожалуй, наилучщим доказательством полной изжитости царизма, его абсолютной антинародности.
России». Вторым по влиянию считался Данилов (Бубнов А. Указ. соч. С. 47),
Витте С. Ю, Воспоминания. М., 1960. Т. 3. С. 38, 43.
Шавельский Г. Воспоминания последнего протопресвитера русской армии и флота. Нью-Йорк, 1954. Т. 1. С. 125.
Там же. С. 128.
Даже Данилов вынужден был при-
знать: «В военное время войска видели великого князя мало (!): обязанности верховного не отпускали его надолго из ставки» (Данилов Ю. И. Мои воспоминания об императоре Николае II и вел. князе Михаиле Александровиче // Архив русской революции. Берлин, 1982. Т. 19. С. 369). Версия Бубнова еще менее соответствовала действительности. Николай Николаевич никогда не посещал войска на фронте якобы потому, что опасался вызвать у царя «подозрение в искании популярности среди войск» (Бубнов А. Указ. соч. С. 12).
