Чтобы Антоніо могъ провести ночь въ кофейной, въ обществѣ машинистовъ и судохозяевъ Росаріи нерѣдко приходилось утромъ, на рыбномъ рынкѣ, обуздывать свой волчій голодъ, обостряемый дымящимся шоколадомъ и отбивными котлетами, которыя она видѣла на столахъ своихъ товарокъ. Она стремилась единственно къ тому, чтобы ни въ чемъ не чувствовалъ недостатка ея обожаемый мужъ, всегда готовый распалиться гнѣвомъ и осыпать проклятіями собачью судьбу, наказавшую его этимъ бракомъ; и бѣдная невольница, все болѣе худая и изможденная, считала пустяками свои собственныя страданія, если у Антоніо была песета на кофе и домино, да еще обильный столъ и красивая фланелевая рубашка для поддержанія его старинной репутаціи. Это обходилось ей немножко дорого: она стала стариться, не достигши еще тридцати лѣтъ; зато гордилась, что имѣетъ мужемъ красивѣйшаго парня въ Кабаньялѣ.
Денежныя затрудненія сблизили ихъ съ Ректоромъ, который быстрыми шагами шелъ къ богатству, тогда какъ сами они катились подъ гору, въ нищету. Въ тяжелыя минуты братья должны помогать другъ другу, это вполнѣ естественно; вотъ почему Росарія, хотя съ большой неохотой, посѣщала Долоресъ и согласилась, чтобы и мужъ возобновилъ съ нею родственныя сношенія. Въ сущности, ей это было весьма непріятно, но возражать не приходилосы невозможно было ссориться съ Ректоромъ, который часто давалъ имъ на жизнь, когда не было рыбы для продажи или когда красивому бездѣльнику не удавалось подхватить нѣсколькихъ дуро въ качествѣ посредника при мелкихъ портовыхъ сдѣлкахъ.
Однако, наступилъ день, когда обѣ женщины, ненавидѣвшія одна другую, утомились притворствомъ. Послѣ четырехъ лѣтъ замужества, Долоресъ оказалась беременною. Ректоръ блаженно улыбался, сообщая всѣмъ эту добрую вѣсть; сосѣдки тоже радовались, но не безъ лукавства. To было, правда, лишь подозрѣніе; но эту позднюю беременность сопоставляли съ тѣмъ временемъ, когда Антоніо такъ сильно пристрастился къ дому брата, что просиживалъ въ немъ долѣе, чѣмъ въ кофейныхъ. Обѣ невѣстки поругались со всею дикою откровенностью своихъ натуръ и разссорились окончательно. Съ тѣхъ поръ Антоніо сталъ одинъ ходить къ Ректору, хотя эти посѣщенія выводили изъ себя Росарію и вызывали супружескія ссоры, которыя неизмѣнно оканчивались для нея безжалостными побоями.
Время шло, но вражда Росаріи не утихала, и она безъ стѣсненія говорила, что ребенокъ Долоресъ похожъ на Антоніо. А послѣдній все шелъ на буксирѣ у старшаго брата, который продолжалъ снисходить къ нему по-прежнему и, несмотря на свою бережливость, позволялъ этому бездѣльнику обирать себя. Милая же дочка дядюшки Паэльи издѣвалась надъ Росаріей, которую называла «чахоточной» или «индюшкой», находила удовольствіе въ глумленіи надъ бѣдностью и трудами своей невѣстки и тщеславилась своею властью надъ Антоніо, который, какъ въ старину, былъ вѣчно пришитъ къ ея юбкамъ, точно покорный песъ.
Между старымъ домомъ покойника Паэльи, ремонтированнымъ и разукрашеннымъ, и жалкою лачугою, куда нишета загнала Росарію, не прекращалась безпрерывная война, дерзости и насмѣшки. А добрыя сосѣдки съ самыми святыми намѣреніями брали на себя передачу упрековъ и ругательствъ подъ видомъ исполненія порученій.
Когда Росарія, красная отъ негодованія и со слезами на глазахъ, чувствовала потребность излить свое горе и выслушать утѣшенія, она шла на взморье, въ кухню старой лодки, которая теперь потемнѣла и будто бы состарилась вмѣстѣ съ кабатчицей. Тамъ, опустивши голову съ унылымъ видомъ, она повѣствовала о своихъ печаляхъ синьѣ Тонѣ и Росетѣ, которыя слушали въ молчаніи.
Несмотря на узы крови, мать и дочь жили въ глухой враждѣ и сходились только въ одномъ: въ ненависти и презрѣніи къ мужчинамъ. Лодка, дававшая имъ убѣжище, служила имъ какъ бы обсерваторіей, откуда онѣ, въ качествѣ строгихъ судей, наблюдали за всѣмъ, что происходило въ двухъ родственныхъ семьяхъ.
– Мужчины! вотъ ужъ настоящіе гады! – Синья Тона произносила это, искоса поглядывая на портретъ стражника, какъ бы царившій въ кухнѣ. – Да, всѣ мужчины – подлецы, которыхъ стоило бы повѣсить, да жалко веревки!
А Росета, съ яснымъ взоромъ своихъ прозрачныхъ и большихъ зеленыхъ глазъ, одноцвѣтныхъ съ моремъ, взглядомъ дѣвы, которая все знаетъ и уже ни передъ чѣмъ не ужасается, отвѣчала тихо и задумчиво:
– Кто изъ нихъ не подлецъ, тотъ дуракъ, какъ у насъ Ректоръ.
Хотя день былъ зимній, солнце жгло такъ сильно, что Ректоръ и Антоніо на взморьѣ забрались въ тѣнь старой лодки, лежавшей на пескѣ: «успѣютъ еще спалить себѣ кожу, когда выйдутъ въ море».
Они бесѣдовали медленно, точно усыпляемые блескомъ и зноемъ взморья. Какой роскошный день! He вѣрилось, что приближалась Страстная недѣля, пора внезапныхъ дождей и вихрей. Небо, залитое свѣтомъ, казалось бѣловатымъ; серебряные обрывки облаковъ плыли по небу, какъ прихотливо брошенные клочья пѣны; а съ нагрѣтаго моря поднимался влажный туманъ, который обволакивалъ дальніе предметы и дѣлалъ ихъ очертанія дрожащими.
Взморье отдыхало. Бычій Дворъ, гдѣ, въ стойлахъ, пережевывали жвачку громадные волы, употребляемые для выволакиванія лодокъ изъ воды, своею красною крышею и массивностью квадратной постройки съ синими рамками входовъ господствовалъ надъ длинными рядами вытащенныхъ лодокъ, изъ которыхъ на берегу составился цѣлый городъ съ улицами и переулками, нѣчто вродѣ лагеря грековъ героическаго періода, – тѣхъ временъ, когда биремы служили воинамъ вмѣсто окоповъ.
Латинскія мачты, граціозно склоненныя къ кормамъ, своими толстыми, тупыми концами напоминали копья, лишенныя наконечниковъ; просмоленные канаты, перекрещиваясь, казались ліанами въ этомъ лѣсу мачтъ; подъ защитой тяжелыхъ парусовъ, въ видѣ палатокъ расположенныхъ на палубахъ, возилось цѣлое населеніе людей-амфибій, съ красными, голыми ногами и въ шапкахъ, нахлобученныхъ до ушей: кто чинилъ сѣти, кто мѣшалъ въ жаровнѣ, на которой кипѣла вкусная уха; а въ жгучемъ пескѣ тонули пузатыя ладьи, окрашенныя въ бѣлую или синюю краску и похожія на брюха морскихъ чудовищъ, сладострастно растянувшихся на солнцѣ.
Въ этомъ импровизированномъ городѣ, которому, пожалуй, съ наступленіемъ сумерокъ предстояло исчезнуть и разсѣяться по безпредѣльности синяго горизонта, царили порядокъ и симметрія, достойные современнаго правильно-построеннаго города.
Первый рядъ, подступавшій къ самымъ волнамъ, которыя расплывались узорами по песку, состоялъ изъ легкихъ лодокъ для ловли болантиномъ [7] , маленькихъ и изящныхъ суденышекъ, казавшихся хорошенькими дѣтьми большихъ барокъ для «ловли быками», которыя составляли второй рядъ, расположенныя парами равной высоты и одинаковаго цвѣта. Третій и послѣдній рядъ занимали ветераны моря, старыя лодки съ развороченными боками, сквозь черныя щели которыхъ видны были ихъ полусгнившіе остовы; своимъ печальнымъ видомъ онѣ напоминали несчастныхъ клячъ, предназначенныхъ для боя съ быками, и казались погруженными въ раздумье о неблагодарности людей, безжалостно покидающихъ старость.
Развѣшанныя на мачтахъ для просушки, красноватыя сѣти волнообразно двигались по вѣтру вмѣстѣ съ фланелевыми рубашками и панталонами изъ желтой байеты (толстая шерстяная матерія, которая въ старину фабриковалась больше всего въ Сеговіи); надъ этими великолѣпными украшеніями летали чайки, точно пьяныя отъ солнца, описывая круги до тѣхъ поръ, пока не опускались на минуту на спокойное, сѣро-зеленое море, которое лишь слегка зыбилось, какъ бы вспыхивая мѣстами подъ полуденнымъ солнцемъ.
Ректоръ говорилъ о состояніи неба, осматривая море и сушу своими желтоватыми глазами, напоминавшими смирнаго быка. Онъ слѣдилъ взглядомъ за островерхими парусами, которые выдѣлялись на зеленовато-сѣрой линіи горизонта, точно крылья голубокъ, слетѣвшихъ туда напиться; потомъ онъ глядѣлъ на берегъ, который загибался, чтобы образовать заливъ, окаймленный пятнами зелени и бѣлыхъ деревушекъ; смотрѣлъ на холмы Пунга, громадныя опухоли на этомъ низкомъ берегу, который море заливаетъ въ минуты гнѣва, – на Сагунтскій замокъ, укрѣпленія котораго волнообразно охватываютъ длинную гору цвѣта жженаго сахара, a co стороны суши – на зубчатую цѣпь, замыкающую горизонтъ и застывшую волною краснаго гранита, языки которой какъ будто лижутъ небо.
Хорошая погода наступила; это утверждалъ Ректоръ, а въ Кабаньялѣ было извѣстно, что въ такихъ предсказаніяхъ онъ былъ столь же непогрѣшимъ, какъ его бывшій хозяинъ, дядя Борраска. На будущей недѣлѣ, пожалуй, подуетъ раза два, но дѣло кончится пустяками; и надо благодарить Бога, такъ скоро пославшаго конецъ бурной порѣ, чтобы дать честнымъ людямъ безопасно добыть себѣ хлѣба,
