Развалины выплывали из тумана, но они уже не казались такими страшными и угрюмыми, как ночью. Я еще подумал — и чего это я их боялся?
Когда я нырнул под одеяло, на меня вдруг теплой волной хлынуло предчувствие счастья. Я уснул улыбаясь.
И лишь когда мать разбудила меня, чтобы идти в больницу, я понял, что предчувствия не всегда исполняются.
— Ну, пошли, — говорит мать.
Ранним утром мы идем в больницу. Надо положить руку в гипс.
Конец октября. Резкий ветер. Голые деревья. И мы идем в больницу, чтобы мою сломанную руку положили в гипс.
Две тоненькие дощечки, между которыми дремлет боль, называются лубками. Если их снять, боль проснется. И я очень боюсь того момента, когда снимут лубки, чтобы положить руку в гипс.
— Вот одному мальчишке тоже сломали руку, — говорю, — и ничего. Срослась. И в гипс не клали… В лубках проходил, и ничего, срослась…
Мать молчит, и мы приходим в больницу. «Гипса нет! Подождите главного». Ждем. Целый день ждем. Главный: «Гипса нет. Я все прекрасно понимаю! Да, да. Рука сломана… Но гипса нет. А где достать, не знаю… Разумеется у нас больница, а не что-нибудь такое! А гипса нет! Потрудитесь выбирать выражения! Здесь вам не базар! Что?! У всех мужья погибли!»
И мы идем домой.
Мать впереди, я сзади.
А зря она сказала про отца. И почему она решила, что он погиб?! А вдруг мы придем домой, а он дома. И говорит: «Эх, вы, спекулируете мной! А я-то думал! Эх, вы!» А главный — тоже хорош! Подумаешь — гипса нет! Вот был бы я генералом, пришел бы к нему. Выкладывай гипс! Он бы тогда не очень-то орал! Выложил бы да еще спасибо сказал, что цел остался…
— Отказали вам? — спрашивает бабка.
— Отказали…
— Оно и правильно: бедному жениться — ночь коротка.
— Просто гипса нет…
— Кому нет, а кому есть. Так всегда было… И в мирное время, до революции, богачи жили, а бедняки терпели. И сейчас так же, бедный куда ни кинь — всюду клин!
— Ничего ты не понимаешь, — сказала мать. — И глупости говоришь. Война ведь! Всем очень трудно, не нам одним…
Бабка поворчала — поворчала, потом сказала:
— Это правда, всем сейчас тяжело, потому война как… И гипсу этого опять же нет… Да вить только мальчонку оттого не легче. У меня сердце кровью обливается, на него глядючи… А может, его к бабке свести? Заговорит. Она одному военному зубы заговаривала. Вмиг прошли. А военный тот — не нам чета. Представительный такой мужчина. Все зубы, как один, золотые. А болят! Ведь, скажи пожалуйста, золотые, а болят! Спасу нет. А та бабка — вмиг заговорила. Налила в блюдечко святой водицы, пошептала, подула, на военного брызнула. Он и ожил. Вот ведь как, дочка…
— А эта бабка — колдунья? — спрашиваю.
— Не скажу… Но слух такой был. И в медицине — толковая.
Мать, конечно, отказалась идти к знахарке. А жаль! Я ведь страх как люблю фокусы! Может, и сам чему-нибудь научился б. А потом ребятам показывал. А то Сенька меня раз обманул. «Хочешь, говорит, фокус покажу?» — «Хочу», — говорю. «На, говорит, тебе бумажку, жми ее, дави как хочешь. Я ее потом в момент расправлю. Будет как новенькая». Я и поверил. Взял бумажку и давай ее комкать, тереть — чуть не порвал. Ну, думаю, ни за что Сеньке ее не расправить. «На, говорю, расправляй». А Сенька бумажку взял, дико заржал и говорит: «Спасибо, есть теперь чем подтереться!» Так разве это фокус?! Я его одному семикласснику показал, так он меня чуть не пришиб…
После длительных разговоров о гипсе Николай Палыч решил, что, пожалуй, лучше всего пойти в госпиталь и попробовать достать там.
На другой день он отвез нас с матерью туда на своем самосвале. Но и там мы потерпели неудачу. Мать долго с кем-то говорила, умоляла, спорила, но так как я не был военным, гипсу не дали.
Мы шли по длинному, бесконечному коридору, и мать в бессильной ярости ударила кулаком о стену и заплакала. Так она и шла, плача и не вытирая слезы. А мне почему-то было мучительно стыдно, и я все вертел головой — не идет ли кто, и боялся, что кто-нибудь увидит, как плачет мать. И, как назло, вывернулся какой-то. Он был в больничном халате, небритый, огромный. И очень быстро двигался на костылях. Левой ноги у него не было.
Он посмотрел на мать и остановился:
— Простите, что лезу не в свое дело, но, может, смогу чем помочь? Почему вы плачете? Муж здесь лежит?
Мать даже не остановилась. Он поймал ее за руку.
— Послушайте, не сердитесь. Я ведь просто подумал, что, может, могу вам чем помочь…
— Никто мне не поможет, — выдергивая руку, сказала мать. — Во всех больницах не нашлось какого-то жалкого гипса. А у мальчика рука сломана…
Огромный человек дернулся, будто его ударили…
— Идемте, — выдохнул он и бешено застучал костылями по коридору.
Мы с матерью, ошеломленные, невольно пошли за ним.
Он ворвался в кабинет главврача и закричал седому, печальному человеку, поднявшемуся нам навстречу:
— Развели бюрократию, тыловые крысы! Сидите здесь, а мы там… Дерьмового гипса не нашли! Да подавитесь вы им! Гады! А пацан без руки из-за вас останется… Да за такие штучки!..
Он говорил надрывно, бессвязно. Костыли так и прыгали в его руках. Главврач спокойно и, как мне показалось, равнодушно смотрел на него. Наконец раненый выдохся.
— Вы все сказали, Назаров? — спросил главврач. — Покажи руку, мальчик…
Мать сняла «шины». На руку жалко было смотреть — такая она была распухшая и синяя.
— Вам надо было сразу прийти ко мне, — сказал главврач.
— Я не знала, — начала оправдываться мать.
Но он уже кого-то вызвал, меня куда-то повели, и вот уже рука лежит в гипсе, спокойно и хорошо.
Мать стала прощаться и благодарить главврача.
— Зайдите с мальчиком через месяц — снимем гипс. А благодарите не меня, а его.
И он указал на Назарова, который стоял в уголке и, потихоньку покуривая в кулак, виновато поглядывал на главврача.
— И не курите. Что вы мне обещали?
Это уже относилось к Назарову.
Мы пошли. Назаров проводил нас до выхода.
— Огромное вам спасибо, — сказала мать. — Никогда не забуду… Вы обязательно приходите к нам, когда поправитесь.
Она написала адрес на клочке бумаги и отдала его Назарову.
— Обязательно приходите, — повторила мать, и мы залезли в машину.
— Спасибо… Возможно, зайду… Когда поправлюсь…
Николай Палыч с мученическим видом сидел в самосвале и курил папиросу за папиросой. Ни слова не сказав, он бешено рванул машину с места. Я оглянулся. Огромный добрый человек стоял в дверях госпиталя и улыбчиво смотрел нам вслед.
Николай Палыч долго — долго молчал и подчеркнуто обращался только ко мне. На мать он даже не смотрел. Видимо, он обиделся на нее за то, что она так долго говорила с Назаровым и еще пригласила его в гости.
Рука под гипсом страшно чесалась. И когда дома я сказал бабке об этом, та успокоила меня:
— Заживает.
Наконец я решился сказать матери о потерянных карточках. Она махнула рукой:
— Проживем как-нибудь…
Наверное, после всех этих страшных мытарств ей было не до карточек.
Вечером я лежал в постели и рассматривал картинки в «Сказках» Андерсена и «Приключениях Тома Сойера» Марка Твена. Было тихо — тихо. И на душе у меня было спокойно. И непонятная радость переполняла меня. А когда я заснул, мне приснился маленький добрый человек — волшебник Андерсен и веселый мальчишка Том Сойер.
С главврачом я так больше и не встретился. Когда через месяц снимали гипс, я услышал от санитарок, что он уехал на фронт с санитарным эшелоном и погиб во время авиационного налета.
Я и не знал, что у меня столько друзей. Пришли почти все ребята из нашего касса. Их притащил Сенька.
— Ну, говорите чего-нибудь, — сказал Сенька. — Развлекайте…
Говорить было не о чем. Ребята сидели, скучали, бормотали…
— Ну как, лучше себя чувствуешь?
— Ага…
— А мы алфавит закончили…
— Ух, ты!
— Буквы пишем… Приходи скорей…
— Приду…
— Ну мы пошли… Пока.
— Пока.
— Поправляйся.
— Поправлюсь.
— Всего…
— Всего…
Когда они ушли, Сенька недовольно пробурчал:
— Тоже мне — развлекатели! Так — мелкота. И говорить-то не умеют.
— Чего ты на них?
— Да так. Надоели… Пока уговаривал их прийти, язык заболел. То одному некогда, то другому, то мамочка не пускает: «Куда идешь? А может, у него болезнь заразная?» Мелкота, словом… Вот у нас в классе ребята! Друг за дружку держатся. Друг дружке помогают. А говорить начнут — не наслушаешься! А у вас, так — тупари одни!
— Давай загинай! Знаю я ваш класс!
Сенька страшно злился, но все равно ходил ко мне каждый день. И все рассказывал разные необыкновенные истории, вроде бы с ним случившиеся. А когда я ему не верил, страшно обижался:
