в одиночку, да мне еще строжайше приказано, чтобы ты ни слова ни с одной душой не сказал. Почему они не посылают защитника? Потому что они решили тебя повесить.
— Ну, ладно, — сказал я. — Оставим это. Скажи-ка лучше: ты ничего не слышал насчет корабля "Лион"? Можешь узнать, где он?
Он хитро покачал головой и ничего не ответил. Если бы "Лион" пришел, они бы дали о себе знать. Они бы не оставили меня в тюрьме.
— Ради бога, узнай о "Лионе". Достань список судов, прибывших в Англию.
Он сделал вид, что не слышит.
— Там куча денег, — настаивал я.
Он растерянно заморгал, и начал снова:
— Да вас все равно вздернут. Даже ни в чем не виноватый может попасть на веревку, а виновный может выкарабкаться. Но тебя-то наверное вздернут. Чарли, который вас водил к следователю, слышал как какой-то клерк говорил, что ваше дело государственное, что хотят вас вздернуть, чтобы можно было этим окаянным испанцам сказать: "Вот, мол, он был знатный барин (ведь так оно и есть), а мы его за пиратство — чик. И вы так со своими поступайте". Они хотят вас для примера повесить, чтоб торговля с Вест-Индией шла спокойнее.
Тюремщик вытер лоб и любезно, как хозяин гостю, пододвинул мне глиняную кружку с водой.
— Да, они уже твердо решили тебя повесить, братец. Ни одна газета ни черта не напишет на другой день, всем рты заткнули. И вы никого не видели и не увидите, хотя бы я и мог помочь.
Он вдруг посмотрел на меня почти ласково.
— Ведь я тоже не камень, — сказал он, — да тут за свою шкуру страшно! Я бы все сделал для обыкновенного арестанта, но для вас — нет уж! И письмо бы передал, а тут… И всякий бы на моем месте побоялся. Вот почему вы никого не увидите. Чарли говорит, что это не по конституции, что вам должны были позволить взять защитника, или кого там надо. А я и сказал Чарли: "Тут никакие законы ни черта не сделают. Адмиралтейство решило — так и будет. А эти слизняки-радикалы ни шиша не видят — ну кто же еще будет об этом разговаривать? Нет, говорю я Чарли, тут уж не поможешь. Дело решенное".
Он пошел к двери и снова обернулся ко мне.
— Тебе бы в Маршалси [55] сидеть, а не тут. Да им тут сподручней. "В Маршалси, мол, слишком переполнено". Это в Маршалси-то переполнено, черт их дери! Просто не хотят, чтобы вы кого-либо видели до сессии суда. "Переполнено", — фыркнул он еще презрительней. — Тоже, подумаешь! — и захлопнул дверь.
— Узнайте насчет "Лиона", — успел крикнуть я.
Положение дел после этого разговора мне стало ясным: меня хотят повесить, а я повешенным быть не желаю. И я решил бороться за жизнь. Но зачем мне была жизнь, если Серафина погибла? "Лион", наверно, потерпел крушение…
Но нет, черт побери, я не желал сдаваться! Я должен был показать "им", что не так-то просто повесить невинного из-за каких-то "их" гнусных соображений. "Они" для меня было не только государство, но и все те, кто допустил такую несправедливость. Я приставал к тюремщику ежедневно, и из обрывков его рассказов я постепенно уяснил себе, что говорилось вокруг моего дела.
Все вест-индские торговцы в Лондоне только и говорили о пиратах и о разоблачении. На Ямайке шли толки о полном отделении, о сепарации. Я отчетливо вспомнил, как старый Макдональд ворчал над английской газетой: "Сепарация… Упрекают за сепарацию… Тычут нам в морду этой сепарацией… И кто же: они, которые не могут даже избавить нас от этой пиратской сволочи, не умеют даже поймать хоть одного пиратишку, да повесить для примера… Нет, мы им не дадим трогать наших негров: пусть сначала очистят наши моря, повесят хоть одного пирата, а потом разговаривают с нами".
И я был этим "одним пиратом", которого собирались повесить, чтоб укрепить союз со старым островом. Для скрепки понадобилось немного крови. Проклятие! Я повоюю с ними: они оторвали меня от Серафины, чтобы достичь своих грязных целей! Я чувствовал, что становлюсь жестоким и жестким, как камень. Непрестанно я повторял своему тюремщику:
— Послушай, я обещаю тебе тысячу фунтов или пожизненную пенсию, если ты передашь письмо моей матери или сквайру Руксби в Хортоне.
Он трусливо мотал головой и говорил, что за такие вещи его самого вздернут. Но его короткие пальцы дрожали, а глаза жадно блестели. На следующий день он ничего не говорил. Еще день — ничего. Еще день — и я стал дико бояться, что меня действительно повесят.
Накануне суда, в полдень, тюремщик вдруг явился ко мне в камеру.
— Вот бумага, вот перья, — сказал он. — Можете готовиться к защитительной речи. Можете писать письма. О, черт! Отчего они раньше не дали разрешения? Была бы у меня ваша тысчонка. Я б передал вашим письмо в один миг.
— В чем дело? — удивился я.
— Радикальные газеты пронюхали, — ответил он, — а государство им ответило, что он, мол, будет наказан поделом. Где это тут… ага… вот, — он держал в руках газету, — "Преступник, заключенный в Ньюгете… гм-м… потерпит заслуженную кару"…
— "Лион" вернулся, — перебил я.
Я решил, что иначе не может быть, что наверное Вильямс или Себрайт вступились за меня. А быть может Серафина обратилась к своему родственнику и другу — испанскому послу.
Я вздрогнул: неужели она вернулась — и я увижу ее?
— "Лион" вернулся, — крикнул я.
Он мрачно фыркнул:
— Я видел его в списке запоздавших судов третьего дня в газете.
Я не верил своим ушам.
— Не решался вам сказать, — буркнул тюремщик. — Ох, лопни мои глаза, от этого всего кота бы стошнило.
Вспышка радости, охватившая меня, отчаяние, сменившее ее, — все вдруг превратилось в мертвенное безразличие.
— Иду, иду, — крикнул тюремщик в ответ на раздавшийся в конце коридора громовой зов. Он схватил меня за рукав и буркнул: — Пойдемте, там кто-то к вам пришел, — и потом про себя: — Ну, конечно, ни копейки не заработаю. — Он толкнул меня в коридор и сердито захлопнул дверь.
Мы прошли через большой мрачный двор. Черные осклизлые стены, казалось, упирались в хмурое заплаканное небо. В одной из стен было узкое отверстие, заделанное толстой решеткой. Тюремщик толкнул меня к нему.
— Идите, я уже не буду слушать, хоть и обязан. Но черт меня возьми, я не так уж плох, — мрачно добавил он.
Я пристально стал вглядываться в смутно видимый при слабом освещении силуэт человека, прильнувшего по ту сторону стены к
