судьи и присяжные, какой зверь в образе подсудимого, сидит перед вами"…
Грязный паричок снова сел на место, и толстый розовый человек, — секретарь суда, — похожий на поросенка, громко пискнул: "Эдвард Седлер".
Молодой красивый человек легко взбежал на возвышение перед судьями, где стояла свидетельская скамья. Он нервно раскланялся со всеми, смущенно улыбаясь. Потом взглянул на меня и нахмурился. Секретарь суда пропищал: "Мистер Эдвард Седлер, вы исполняли на "Виктории" обязанности старшего штурмана, будьте добры изложить…" И красивый юноша плавно изложил все события достопамятного 25 мая…
— Подсудимый с семнадцатью испанцами на весельной лодке абордировал наш корабль, — проговорил он ясным голосом, глядя мне прямо в глаза.
— Милорд! — крикнул я, обращаясь к старому судье, — я протестую! Это клевета. Это был не я, а Николс-шотландец.
Барон Гэрроу заорал: "Молчать!" — и лицо его налилось кровью.
— Уважайте суд, — дрожащим голосом произнес старый лорд Стоуэлл, — вам будет дана возможность задавать вопросы свидетелям.
Прокурор улыбнулся присяжным и обратился к Седлеру с видом человека, чье терпение испытывают:
— Вы можете присягнуть, что подсудимый и есть тот человек?
Красивый юноша медленно смерил меня взглядом:
— Нет, присягать не буду, но думаю, что это был он. Конечно, он тогда зачернил себе лицо… И кроме того, ведь есть же испанские показания — так что сомневаться не приходится.
— Испанские показания — заговор! — крикнул я.
Прокурор пренебрежительно фыркнул:
— Продолжайте, мистер Седлер, давайте дальше разоблачать этот "заговор".
Кто-то из присяжных громко расхохотался и сразу смущенно смолк. Седлер продолжал рассказ. О, как ясно я представлял себе желтолицого Николса на палубе их судна! Седлер рассказывал о его бессмысленной жестокости.
— У него было два пистолета, и он несколько раз, не целясь, выстрелил в команду. Один из матросов был убит на месте, один умер от ран… Потом показавшееся на горизонте американское судно спугнуло пиратов. — Седлер кончил.
Сухая рука лорда Стоуэлла, как серая ящерица, вытянулась по направлению ко мне.
— Подсудимый, можете задавать вопросы.
Мои глаза скрестились с синими глазами молодого штурмана, как клинки. Я видел, как молоденькая краснощекая девушка, приоткрыла ротик, наклонила голову на бок и, затаив дыхание, следила за нашим поединком. Я начал:
— Вы ведь не будете присягать, что я тот человек… Никола Эль-Эскосе?
Он пристально посмотрел на меня:
— Нет, присягать не стану. Лицо у вас было, может быть, черным, и бороды вы не носили.
За время моего пребывания в тюрьме щеки мои покрылись мягкой растительностью.
— Не говорите "вы", — перебил я, — клянусь, что это был не я. Разве он говорил, как я?
— Не могу сказать… как будто нет, — Седлер медленно переступил с ноги на ногу.
— Не говорил ли он с сильным шотландским акцентом?
— Да, говорил, — медленно подтвердил Седлер. — Но каждый ведь может легко так говорить, чтоб замести следы…
— Разве он не был старше меня? Ведь ему можно было дать на вид лет сорок — пятьдесят.
— Ну а вам сколько? — спросил Седлер.
— Мне двадцать четыре года, я могу это доказать.
— А на вид вам лет сорок, даже больше, — небрежно возразил он. — И ему было столько же.
Меня как будто сшибло с ног огромной холодной волной. По бесстрастному замечанию свидетеля я внезапно понял, что молодость моя ушла. Между мной и Серафиной как будто легли долгие годы… Остальных свидетелей с "Виктории" я почти не расспрашивал. Все они повторяли то же, что и первый. У одного из них до сих пор в бедре сидела пуля Николса, у другого по лбу шел широкий шрам от николсова ножа. Все это было, конечно, ужасно. Но страшней всего было то, что я не мог понять, какое я произвожу впечатление на окружающих. Я видел, как один из судей, спавший все время, вдруг что-то свирепо стал записывать, как асессоры о чем-то зашептались и один из них безумно рассмеялся, обнажая белые, как никель, зубы. Недалеко от меня в публике сидел красный человек с зобом, ворочал белками во все стороны, — и вдруг я понял, что все эти допросы, вся кажущаяся беспристрастность суда — только комедия, что моя судьба никому не интересна, и решение давным-давно принято.
На свидетельской скамье сидел маленький светловолосый человек с примасленными волосами и тупым лицом. Его допрашивал сэр Роберт Джиффорд, огромный мужчина с густыми лохматыми бровями.
— Вы — достопочтенный Томас Олдхэм?
— Да, да.
— Вы хорошо знаете Кингстон на Ямайке?
— О да, я был там четыре года, — в качестве секретаря его светлости герцога Манчестерского, а затем в качестве личного секретаря адмирала Роулея.
Я глубоко вздохнул: этот человек сможет доказать, что я был на Ямайке, а не в Рио-Медио, эти два года. Мое сердце забилось, как большой колокол. Маленький человек подробно, стрекочущим голоском, излагал "положение дел на этом несчастном острове". Вдруг он обратился к судьям:
— О, милорды! Эти… эти плантаторы, стоящие за сепарацию… полное беззаконие… Надеюсь, вы повесите подсудимого, потому что иначе…
Лорд Стоуэлл вздрогнул и поспешно сказал:
— Мистер Олдхэм, обращайтесь к сэру Роберту.
Свидетель поклонился, и продолжал трещать:
— Итак, вред, нанесенный подсудимым, почти невозможно учесть. О! вы не представляете себе… остров кишел шпионами… никому нельзя верить…
Он говорил без конца. Допрашивавший его сэр Роберт вдруг прервал его:
— Мистер Олдхэм! Вы трижды видели подсудимого. Если вам не изменила память, изложите все об этих встречах.
— Мне изменила память? О, боже! Да разве можно забыть человека, который вас чуть не убил. Вы не знаете, что это за свирепый дьявол!
Я недоумевал: зачем было Николсу (и тут, очевидно, мне приписывали поступки Николса) убивать этого жалкого человечка?
— Да, да, чуть не убили меня и адмирала Роулея и мистера Топнамбо — одного из самых уважаемых плантаторов… на ступеньках гостиницы.
Так вот оно что! Я сразу припомнил, как Дэвид Макдональд, редактор газеты, столкнул этого человека с гостиничной лестницы на индийской дороге.
— Он подкарауливал нас с бандой убийц, — выкрикивал он фальцетом. — Я не мог без содрогания вспомнить этот ужас, меня чуть не сделали инвалидом… разбили мне губу…
Второй раз он, оказывается, видел, как дон Рамон (тоже шпион пиратов!) увел меня с места казни, и наконец, в третий раз он зашел в лавку в тот момент, когда Карлос (самый свирепый из пиратов, наверно!) увел меня в комнату, где находились Серафина, дон Бальтасар и О’Брайен. Сыщики, следившие за лавкой Рамона, говорили, что я не вышел оттуда больше, а потом был открыт подземный ход, ведущий на набережную.
— Очевидно, этим путем подсудимый являлся на Ямайку и тайком покидал остров, — закончил он свои показания и с довольным
