язык ее безумный, а человек хочет ее познать умным языком. И в этом его второе безумие, ибо человек, говорящий с безумным, равен ему. Если человек стремится победить природу то он стремится победить безумие или хочет войти в безумие – стать, быть поглощенным безумием. И если ему удалось бы понять безумного, то в той части, которую он понял, сам стал бы безумным. И от того, может быть, и не понимает один человек другого, что в безумном не равны: один постигает безумие и становится сам безумным по отношению к другому, не постигшему или не вошедшему в безумие.
И в действительности человек всегда стремится проникнуть в то, что ему непонятно, в то, что еще для него безумие, и в это безумие стремится вовлечь и всех, еще стоящих в уме. Но ведь тот ум, в котором стоят остальные, – предыдущее безумие, и так без конца.
Следовательно, то, что называем умом, – безумие, ибо первый его человека шаг движения был направлен в непонятное-безумное. И став перед ним, человек равен был ему. И если человек постигает, то постигает только безумное. Следовательно, все познанное – все безумное. Поэтому нам кажется, что все и мудро в природе, что все безумно, но не все нами различалось, последнее и различить невозможно, ибо природа неразличима с безумием, а в умном не существует вовсе.
Человек построил два понятия, безумное и умное. Но умное не может быть без безумного, ум только потому ум, что в нем познанное безумие; безумное же не нуждается в уме.
Итак, ум сам по себе не существует. Но человек стремится во что бы то ни стало все знать через разум, то есть через раз-умие разумнить непонятное безумное, а так как Вселенная – безумное безумие, то человек стремится ее поглотить в ум или разум. Но само заключение ума-разума не есть что-либо такое, что пришло к безумию, а разум у человека и произошел от того, что он обнаружил его во Вселенной.
Таким образом, и все умное и разумное принадлежит природе, как и он сам. Но, с другой стороны, если у природы существовал бы разум, то в этом было бы и несовершенство, ибо разум – то, чем познаются совершенства, а так как Вселенная – бесконечность, то она ничего не может познать более совершенного перед собой. Она не есть целое, ибо бесконечна, а раз нет целого, то и раз-умнить ничего нельзя. Следовательно, разум – изобретение человека, с чем он и бросается на приступ вселенской крепости, которая не имеет ни начала, ни конца, ни фундамента, ни крыши, не имеет единого целого. Другими словами сказать, он идет на приступ туда, где нет цели, нет крыши, которую можно было бы сорвать, нет фундамента, который возможно было бы разрушить, нет стен, в которых возможно сделать брешь.
Итак, что бы человек ни взял для своего исследования и для своего опыта, все будет попыткой безумия, ибо тот объект, который подвергается исследованию, не имеет ни начала, ни конца. Исследовать значит найти конечность, границу, а так как мы в лице себя, природы и всякой вещи представляем бесконечность, то исследовать ничего не можем, нет вещи, которую возможно обнять, – следовательно, не имеем вещей. И потому человек никогда не может победить природы и вещей, ибо их нет.
Человек, собирающийся знать, просто наивный, – стремится к знанию движения наивности. Всякое просвещение как знание – обман, знание – черепаший шаг, знание – преграда жизни в буре возбуждения. Никакое знание не сможет поднять сердце в его динамических ударах так, как возбуждение; ничто не сможет органически слить, перенести нас так высоко, как возбуждение.
Возбуждение является единством моим с вселенной бесконечностью.
38. Супрематизм как белая природа, как новое восхождение – возбуждение вне культуры. К этому выводу меня приводят многие факты, называемые действительностью и главной действительностью – супрематическими опытами сведения всего супрематизма к белому внекультурному действию, ключом которого является белый квадрат.
Белый квадрат – ключ начал новой классической формы. Классический дух, прошедший двадцать три или четыре века через хаос изломанных форм и цветных бомбоньерок человеческой культуры, вышел в новое динамическое состояние возбуждения, реализовавшегося в супрематических формах. Супрематический классицизм беспредметный, и в этом его отличие от классиков прошлой культуры. Прошлый классицизм есть классицизм религиозного и государственного духа, духа предметного.
В предметном духе жил человек, это была культура тысячелетий, которой суждено сегодня дойти до своего предела в социалистических учениях. В социализме крайнем лежит вершина экономических харчевых материальных совершенств, в нем будет завершена человеческая техника как предмет, она станет перед новым человеком, мышление которого будет направлено в беспредметное. Последнее и будет его супрематией как первенствующее движение. Движение будет совершаться через динамизм возбуждений или покой, реализация которого произойти должна через супрематическую систему как новый белый реализм.
Человечество в сути своей стремится к классическому решению вопросов всей творческой деятельности как высшему пределу своей культуры. Последние достижения связаны с материальной, или харчевой, экономической высотой, что ему и нужно скорее преодолеть. Но если бы он не был жаден, то всех благ для удовлетворения голода достиг бы при самой примитивной культуре хозяйства. Это доказывает то, что величайшие достижения человеческой культуры или разрешения вопросов всегда совершались людьми, у которых харчевой стол был в весьма ограниченных порциях, что им не помешало работать над открытиями, а многим пришлось погибнуть, оставляя все изобретение тем, которые их удушили.
Стремление к классическому в настоящее время двадцатого века доказывает уже потребность достижения предела, за которым необходимо построить новый мир. Но, не видя форм, сознание одной части людей устремляется к прошлому, хотят его возродить, но не создать заново все нормы отношений; другая часть людей идет к новому классицизму. Сознание первых наполнено идеологией государственного или религиозного порядка, а так как в прошлом все классическое было государственного или религиозного порядка, то формы классического во многом соответствуют всякому государству и даже религии. Храм Софии был приспособлен для магометанского храма, и многие храмы языческие были приспособлены к христианской религии. Почему бы какой-либо храм Венеры не может быть приспособлен под аудиторию любого государства? Так и рассуждается обо всем, и все приспособляется.
