Он объяснял нам, как хочет снимать. Показывал эскизы, а все эскизы он делал сам. Рассказывал даже, какой оптикой будет сниматься какая сцена. Я еще подумал: «Чего это он нам говорит про оптику?»
Обычно, когда спрашиваешь наших операторов, как вы будете снимать, они отвечают одно: «Крупно, крупно!» Все артисты любят, когда их крупно снимают. А тут все объяснили.
Первое время я чувствовал себя неловко, меня на «Мосфильме» предупреждали, что Куросава — деспот. Я сначала терялся, теперь же могу сказать, что добрее режиссера по отношению к артисту не видел. Я бы мог сравнить его с нашим режиссером Марком Донским. Его тоже все боялись. Он был крикливым, но в то же время мог для актера сделать все. Так же к актерам относился и Куросава.
Я позволял себе в процессе репетиций, когда мы стали понимать друг друга, делать свои предложения. Должен сказать, что Куросава сразу никогда не говорил «нет» или «да». Он говорил: «Подумаем». На следующий день подходил его режиссер и сообщал: «Куросава-сан подумал и сказал, что этого нельзя сделать» — и объяснял почему, и я признавал, что так оно и есть. А бывало, что говорил: «Куросава-сан согласен. Он сказал, что это правильно. Вечером соберемся, обговорим, порепетируем и будем снимать, как вы говорили». То есть предложения актерские он принимал.
Вся съемочная группа была японская. С Куросавой работал замечательный оператор Накаи. Он снимал вместе с ним много фильмов. Будучи человеком немолодым — лет за семьдесят, он с удивительной легкостью мог залезть на дерево.
Русского языка Куросава не знал, но несколько слов выучил. Например, команду: «Внимание! Мотор! Начали! Приготовились!» — всегда отдавал по-русски, постепенно и мы начали понимать кое-что по-японски. Когда он говорил: «Тойе», мы знали, что это «солнце». Запомнили и его любимое выражение «Хаи кимосе», что в переводе означает что-то вроде «Ну, поехали!». Еще примерно слов пятьдесят, но в конце работы мне казалось, что мы друг друга уже понимаем.
У Куросавы было поразительное чувство языка. Не зная русского, он иногда останавливал репетицию и, не дожидаясь переводчика, объяснял так, что все становилось понятно. Он точно «засекал», когда актеры неверно произносили текст.
Когда мы уже озвучивали картину, поручил сделать это мне и второму режиссеру. Он в это время монтировал. Вдруг присылает нам материал на переозвучку. Мы вначале даже обиделись, но потом пришел его второй режиссер и объяснил, в каких местах и как надо переозвучить. И я понял, что он прав. Мы переозвучили, и стало действительно намного лучше.
У него было очень бережное и доброжелательное отношение к этому материалу.
Услужливая память подсказывает разные эпизоды…
В мае месяце мы выехали на Дальний Восток, чтобы снять четыре времени года — весну, лето, осень и зиму. Мы снимали на натуре почти девять месяцев.
Жили мы в городе Арсеньевске — это бывшая деревня Семеновка, откуда и начинал свой путь Арсеньев.
В первый день, когда группа отправлялась на съемку, по-моему, в городе никто не работал. Местные жители никогда не видели киношников. Около гостиницы стояли толпы, как будто готовились к демонстрации. Мы проходили как сквозь строй. Арсеньевск — городок маленький, окруженный сопками. Отовсюду виден памятник Арсеньеву. Памятник выглядит так — в скале огромная глыба, и в ней высечен Дерсу Узала, а перед ним в шинели стоит Арсеньев. Мне очень нравится этот памятник. И вот когда вся группа шла, а мы выходили с Мунзуком последние, я услышал реплику: «А что, на памятник похожи». Это очень нас взбодрило.
Природа на Дальнем Востоке необычайно красивая. Я сам из Забайкалья, по у нас все по-другому. Па Дальнем Востоке деревья и трава чем-то напоминают японские. Красотища необыкновенная. Но работать нелегко: зимой — очень холодно, летом — мошкара, комары. Однажды, в это трудно поверить, но мы не могли снимать полдня, просидели на лесной дороге, потому что вокруг нас летали миллиарды божьих коровок. Они бились об автобус. Причем были очень большими — с ноготь величиной. Мы не могли выйти.
Я дочке все время отправлял в Москву всякие диковинки — таких божьих коровок, бабочек, тоже огромных и очень ярких, красивых. Мы бывали в местах, где никогда не ступала нога человека.
Выезжали каждый день за двадцать, тридцать, сорок километров в тайгу.
Жили мы все, и японская группа и наша, в трехэтажной гостинице. Кроме нас, там никто не жил. Вся гостиница принадлежала нам. Когда выезжали па съемку, за нами ехала полевая кухня готовить обед. Никаких разносолов не подавали, но все очень вкусно — обязательно салат, суп, второе, компот, чай. Японцы оказались неприхотливы в еде… Они никогда не говорили, что им бы хотелось чего-то другого. И Куросава делил со всеми нами тяготы «таежной жизни». Ел со всеми «из одного котла», и все ему нравилось.
Конечно, когда вечером мы возвращались в гостиницу, японцы иногда готовили свою национальную еду сами и приглашали попробовать и нас. Угощали и горячим сакэ. У японцев очень вкусная еда.
Иногда и наши охотники баловали нас. Однажды мы снимали эпизод на горной речушке, и они мне сказали: «Не ходи обедать, мы сами все приготовим». Я впервые увидел, как горбуша стаями проплывает мимо. И они ее ловят прямо вилкой. А потом в ведре сделали уху — вкуснятина невозможная.
В тех краях вообще замечательная охота. Мы ели много медвежатины. Правда, от нее у непривычных людей желудки портятся. Через несколько месяцев мы все занемогли. Как-то я обратил внимание, что в гостях во время обеда обязательно на столе в вазах стоит мед в сотах. И вот на одном из приемов какая-то женщина поинтересовалась, не заболели ли у нас животы. Пришлось признаться. Тогда она объяснила, что надо каждое утро есть ложку меда и запивать теплой водой. И действительно, мы попробовали, и все как рукой сняло. Потом я даже в Москву привез эти соты. У нас на даче жил старичок Иван Дмитрии. Он разводил пчел, мы у него брали мед в сотах. Я ему рассказал тогда об этом, он попробовал и согласился.
За время съемок мы все подружились. Жили как одна семья. Дни рождения — и актеров, и осветителей, и проводников — отмечали вместе. Накрывались столы в ресторане. Чего там только не было — и медвежатина, и оленина, и птица, и рыба.
Бывали и курьезные случаи. Помню, мы отмечали день рождения одного осветителя. Сидели у него в номере. А японцы в это время выехали на выбор натуры. Это было уже зимой, очень холодно. Когда они приехали, мы пригласили одного из ассистентов Куросавы — Мнемосимо. Он был худенький-худенький. Вот он вошел в своей пуховой куртке. Все японцы, и Куросава в том числе, носили одинаковые яркие пуховые куртки. Вошел, и все обрадовались, стали его усаживать за стол. Он засмущался, стал объяснять, что должен ехать вместе с Куросавой. Ну, наши ребята говорят: «На дорогу надо выпить!» — а японцы, когда их угощают, безотказны. Ему налили водки, сунули бутерброд. Он поздравил именинника, выпил, успел сказать: «Я пошел к Куросаве» — и упал. Его поймали и уложили. Куросава его простил.
И мой день рождения тоже отмечали вместе. За два дня до этого Куросава перестал выходить из своего номера. Мы стали волноваться, выяснять, не заболел ли он. Нас заверили, что он абсолютно здоров. Оказалось, он готовил мне подарок. Рисовал картину на ватмане — большую голову тигра с зелеными глазами, обрамленную специфическим японским орнаментом. Внизу по-русски он подписал «Соломин-сан Куросава-сан. 1974». Эта картина и сейчас хранится у меня дома. На день рождения Куросавы мы преподнесли ему большой торт со свечами, русскую косоворотку и ямщицкий картуз, который он тут же надел. Он очень любил разные фуражки.
С нами вместе работали местные охотники. Они сделали мне грандиозный подарок — всю амуницию охотника, начиная от двустволки, у меня «ИЖ» 12-го калибра, патронташ, ножи. Я — почетный охотник Приморского края. У меня есть и охотничий билет. Хотя на охоту я не хожу — мне жалко зверей и птиц. Не могу я в них стрелять. Как-то ребята вытащили меня на охоту и один подстрелил белку-летуна, после этого я сказал: «Не надо мне вашей охоты, не могу». Честно говоря, я даже рыбу не могу ловить — она же живая.
