Я могу рассказать об этом фильме многое. Например, как-то в бухте Ольга снимали очень сложный эпизод — по горной реке несется плот, на котором Арсеньев и Дерсу. Дерсу видит впереди валуны, сталкивает Арсеньева в воду, потом прыгает сам. Плот нещадно болтало. Был сентябрь месяц, вода ледяная, а проплыть надо метров пятнадцать. Я ударился о камень, но, поскольку вода очень холодная, ничего не почувствовал, а вечером заметил, что вся нога у меня стала черной. Я не обратил на это внимания. Пошел на съемки, но как только надел рюкзак и сделал шаг, тут же упал. Оказалось, я порвал себе мениск. Потом две недели снимался в гипсе. Такие истории, наверное, может рассказать каждый артист. Такая у нас дурацкая профессия.
Уходило время — уходила натура, но Куросава старался выбрать такие места, чтобы мне легче было идти.
Вспоминается еще один случай. Недалеко от Ар-сеньевска снимали сцену, когда солдаты, выпив водки, привязывают в тайге бутылку к дереву и стреляют по ней. В веревку никто попасть не может. Тогда Дерсу говорит: «Нехорошо это. В тайге звери ходят, они могут на стекло напороться». Выстреливает и срубает веревку. Позвали охотников. Они пытались попасть в веревку — никак. Тогда я сообразил почему — они стреляли пулями. Я решил действовать иначе — стрельнуть дробью. Поехал в гостиницу, взял свою двустволку, зарядил ее, вернулся и говорю: «Дайте мне один дубль». Мне разрешили — и я с первого раза перебил веревку. Куросава это оценил. Он сказал: «Соломин-сан хорошо стреляет».
У меня сложилось такое впечатление, что Куросава-сан (так мы к нему обращались) владеет всеми профессиями, необходимыми на съемочной площадке. Случалось, он ходит по площадке с молотком в руке, видит плохо прибитый гвоздь, подходит и «добивает» его. Спокойно. Незаметно. Скромно.
У него был своеобразный метод работы. Как-то мы снимали весну. В кадре должны быть цветущие деревья и кусты, но видимо, мы упустили время и, как назло, цветов осталось мало. Тогда Куросава сказал: будем делать искусственные цветы. Привезли горы цветочков, ленточек. Куросава не стал ничего объяснять. Он походил, посмотрел, а потом вдруг подошел к деревцу и стал привязывать цветочек. Вся группа в изумлении смотрела минут пять, затем к нему подошла его ассистентка и тоже стала привязывать цветочек, потом оператор, еще кто-то, потом начали подходить наши, и так вся группа, человек пятьдесят с гаком, полдня дружно привязывала цветочки, хотя Куросава никаких приказов на этот счет не давал. Когда мы закончили, он сказал: «Давайте снимать!» На экране это выглядело очень красиво.
Как-то японцы, и Куросава тоже, купили топорики, и когда возникала необходимость поправить какой-нибудь заборчик, то он подходил, доставал топорик и начинал спокойно делать дело. И все начинали делать. Так он работал.
Его многое отличало от других режиссеров, от тех, кто считает, что актера надо держать в узде. Куросава не стеснялся похвалить актера, поддержать его в трудную минуту. В своей оценке он был всегда ясен и конкретен. Всегда внимательно выслушивал мнение своих помощников, актеров, а потом принимал точное решение, как опытный дипломат обходя необдуманные, ничем не подтвержденные мысли.
Он обладал поразительной памятью — при монтаже фильма держал в голове каждый кадр пленки длиной в полтора-два километра.
Встречаясь с ним ежедневно, наблюдая его, я не переставал удивляться его готовности общаться с людьми, доброжелательности, искреннему проявлению свойственных человеку совершенно различных, порой полюсных эмоций, чувств. Он, словно ребенок, мгновенно предавался бушующей радости, сменявшейся неожиданно задумчивостью, даже унынием. В глазах его вдруг вспыхивало шальное озорство, потом эти же глаза глядели с неподдельной грустью. Какая палитра чувств, какой диапазон восприятия!
Куросава никогда не лез в душу, но, если ты ему что-нибудь начинал рассказывать о себе, всегда слушал с интересом. О своих переживаниях тоже не любил распространяться, был человеком сдержанным, мужественным, не сентиментальным. У него доброта суровая.
В нем многое сохранилось от детства. Он мог смотреть фильм не как маститый профессионал, а как рядовой зритель, удивляясь и радуясь всему по-детски искренне.
Однажды к нам на съемку приехали из Владивостока любители кино. Приехали, чтобы увидеться и поговорить с Куросавой. Это его потрясло — люди проехали сотни километров, чтобы поговорить с ним! Как он их встретил! Как горячо обсуждал проблемы киноискусства!
Куросава никогда не повышал голоса на актеров. Помню только один случай, когда он сорвался. Мы снимали сложный эпизод — я с горы бежал к раненому Дерсу. Рядом со мной по склону горы катилась операторская тележка. Надо было пробежать метров тридцать — сорок. Мы долго готовились, репетировали. Обычно снимали один дубль. Куросава в напряжении, актеры в напряжении, вся группа в напряжении. Стали снимать, и вдруг дернулась камера. Может, камешек попал или шишка, не знаю. Как он закричал на оператора! Потом подошел к нам и через переводчика попросил извинения, сказал, что понимает, как это сложно, но очень просит повторить еще.
Для меня этот фильм незабываем и тем, что он создавался в атмосфере содружества и взаимной любви всех участников. А это, поверьте, встретишь нечасто.
За восемь съемочных месяцев я всего один раз на несколько дней слетал в Москву. Прилетел обратно в Хабаровск, туда же прилетели японцы. Дальше мы должны были вместе ехать в Арсепьевск. Приземлились очень рано, часов в шесть. Решили пойти позавтракать. Выяснилось, что в буфете ничего нет. Мне стало неловко, я отправился на переговоры. Говорю: «Дайте хоть чай с хлебом». Подходит милиционер. Я ему: «Опозоримся перед японцами, достаньте хоть что-нибудь». Подошла официантка. Говорит: «Есть водка». Принесла водки, шампанского. Потом нашла консервы. Милиционер из дому принес соленых огурцов. Кто-то принес грибов, сделали салат. Короче говоря, получился такой банкет — японцы ошалели. Вышли, я спрашиваю: «Сколько мы должны?» А они отвечают: «Не обижайте нас. Лучше дайте автограф». Мы писали благодарственные слова прямо на меню.
Вообще популярность у нас там была фантастическая. По улице не пройдешь — каждый считал за честь пригласить в гости. Мы могли спокойно обходиться без суточных. Я к тому времени был уже человеком опытным и старался деликатно, чтобы не обидеть никого, от этих приглашений под всяким предлогом отказываться, а Максиму Максимовичу все это было вновинку. Он стеснялся, а в результате после этих многочисленных «гостей» он даже занемог и попал в больницу.
Мунзук — замечательный человек. Добрый, искренний, чем-то похожий на Дерсу. Позже я познакомился и с его женой, и с одной из дочерей. Сейчас ему уже восемьдесят пять лет, он почти слепой. У него дикое количество внучат, иногда он путает, от какой дочки у него какие внуки. Помню, однажды под Уссурийском мы снимали сложную сцену — рвали камыш, поранили все руки до крови, мало того что холодно, да еще включили ветродуи. Закончили сцену, он ко мне подошел и говорит: «Пойдем ко мне, посидим, Галька внука родила». Мы пошли, выпили, поздравили его. Дня через два он подходит ко мне такой убитый и говорит: «Никому не говори. Не Галька родила, другая дочь».
Когда он приезжал в Москву, обязательно бывал у меня. Всегда утром, хоть в пять часов, обязательно звонил и сообщал: «Я прилетел». Это знак большого уважения ко мне.
Мы с Максимом Максимовичем стали почетными гражданами Арсеньевска. Наши имена высечены на доске в музее. Я этим горжусь.
Съемки в фильмах, конечно, помогали и материально — зарплаты у молодых артистов были маленькие. Пока я снимался у Куросавы, жена с маленькой дочкой оставалась одна. Конечно, ей приходилось нелегко, но я присылал им деньги, что давало возможность безбедного существования. Здесь мы получали суточные побольше, чем обычно, — вместо двух рублей шестидесяти копеек целых три рубля пятьдесят, кроме этого, пас бесплатно кормили, добавляли северные. Одним словом, в итоге я получил одиннадцать тысяч — это были очень приличные деньги. Именно тогда я купил свою первую машину «Жигули». Она стоила семь тысяч двести рублей. Купить ее тоже оказалось непросто — профком должен был решить, достоин ли я этого.
