Нельзя сдаться, но и воевать некому и нечем. Разве что сидеть в подземельях, временами выбираясь наверх, чтобы подкараулить очередного неосторожного. Пока неосторожные не переведутся, а их самих не выжгут противобункерными бомбами, а потом добьёт спецназ. Сидеть в подземке — не выход. Просто продление агонии.
Зачем он только поманил Пака бессмысленной надеждой? Тот ждёт, что образованный человек, из Забарьерья, найдёт решение, которое можно осуществить. Он ещё надеется, он выжил там, где выжить невозможно, и пытается победить в безнадёжной войне. Он не знает слова «капитуляция»: для него сдаться значит умереть. И погубить тех, кто доверился ему самому.
Мэтхен вскинул глаза на Пака — вождь, казалось, полностью ушёл в себя. Внезапно он осознал: боится Пак не за себя. А за тех, кто шли за ним, бросались в смертельный бой по его приказу, гибли с его именем на устах. Один раз так было — он привёл на гибель тех, кто первыми признали Хитреца вождём. Безъязыкий Бандыра, доверчивые Сидоровы, два Гурыни, умненький Бумба Пеликан, крикливый Коротышка Чук, и главная боль — беззащитный, вечно сонный Грюня. Мальчишки погибли — бессмысленно, напрасно, ничего не успев понять и ничему научиться.
А он остался жив. И лишь теперь начал понимать, что это он, только он один виноват в их смерти. Вождю не на кого валить свои просчёты, потому что советники — они лишь советники. Отвечать — ему. Цена ошибок вождя всегда выше, чем любого другого, каждая оставляет на сердце огромный ледяной камень, и в то же время каждая жжёт огнём, вновь и вновь напоминая: не додумал, не объяснил неразумным, не заставил шевелиться лентяев и трусов. Не распознал вовремя предателей. Теперь всё повторялось — только на кону оказались жизни сразу тысячи соратников. Пока тысячи…
И ещё почти трёхсот в подземельях Смоленска. И скольких-то десятков или сотен — в Коврове. И последних, ведущих свою обречённую войну, группок на развалинах Рязани, Тулы, Переславля, Ржева… И других, старающихся только выжить в руинах, в болотах и лесах. Если не найти выход, их скоро убьют. Всех без исключения. А там придёт черёд животных, деревьев, микробов… Смога, развалин, слизи, отравы… Всего, что составляет мир Подкуполья.
Пак видел неминуемый конец — и не видел, как спасти тех, кто ему доверились. Это была пытка пострашнее пули во лбу и зверинца вместе взятых.
— А… «Сайгон»? — не особенно надеясь на ответ, спросил он.
— Ты знаешь про проект? — быстро спросил Мэтхен.
— Совсем чуть-чуть, — махнул клешнёй Пак, пламя солярочного костра качнулось, с пламенем заплясали на закопчённом потолке уродливые тени. В каморке становилось душно. — Слышал, где-то у озера Байкал, есть институт, где разрабатывается какое-то мощнейшее оружие. Ты говорил, они тысячами отлавливают наших… Большую часть отправят туда. Будут на них испытывать свою дрянь тридцать первого августа. Слушай, а Байкал — это где?
— Далеко, Пак, — медленно произнёс Мэтхен. — Само озеро огромное, шестьсот километров в длину и шестьдесят в ширину. Полтора пути от Смоленска до Москвы. А мы даже не знаем, где именно расположен объект. Но добраться можно.
Он ещё не был уверен, что решение правильное… В смысле, сколько-нибудь жизнеспособное. Тем более не мог сказать, что надлежит делать. Но отчего-то показалось, что они на верном пути. Давящий полог безнадёжности приподнялся.
Итак, что известно о «Сайгоне»? Есть закрытый институт МИИАМ на далёкой окраине цивилизованного мира, там, где почти нет людей, горы и тайга в случае чего примут смертоносное излучение на себя. Конечно, в эпоху инфоцентров надёжно скрыть что-либо почти невозможно. Зато можно пустить любопытных по ложному следу, а дотошных утопить в информационном шуме. Запустили соибовцы байку про излечение импотенции — тут-то ошибочка и вышла. Ведь понятно же: не станут использовать секретный институт в безлюдных горах для разработки такой безделицы! Значит, оружие серьёзное. Неясно, правда, что и как оно делает — но место разработки и дата испытания — уже кое-что. Притом, судя по суете с мутантами, речь не о банальной супербомбе.
Если бы удалось пустить эту штуку вразнос… Или хотя бы создать угрозу… Это тебе не один из доброй сотни генераторов Купола! Тут можно выторговать, самое меньшее, вывод войск. Конечно, то будет лишь отсрочка, притом небольшая, хорошо, если месяц — но даже за месяц может осенить идея.
Ярцев ошибался: игра действительно стоит свеч. «Сайгон» — единственная точка, куда можно ударить малой группой. Риск, конечно, огромен. Но другого выхода нет.
— Правда, идти далеко. Практически через всю бывшую Россию.
— У меня есть один броневик… Захватили его недавно, но водить и стрелять — некому.
— Освоим. А когда кончится горючее, постараемся другой транспорт захватить. Погоди, дай прикинуть… Значит, первая задача — под носом у карателей проскочить через Подкуполье на восток… Причём идти придётся по самым гиблым землям. Неизвестно, выдержим ли мы. Дальше — проскочить Барьер, притом, что я не знаю расположение выходов, как и местонахождение ближайшего генератора. И начинается путь по Забарьерью. Можно попробовать угнать пассажирский гравиплан… Или ещё как-то попытаться. Тогда мы доберёмся до места — ну, почти до места. Думаю, ближе, чем в ста километрах от объекта мы не приземлимся. И уж дальше пешком. Тогда останутся «сущие мелочи» — разведать обстановку, придумать, как будем прорывать оборону: объект наверняка надёжно охраняется.
— Самое гиблое место Подкуполья — восток и юго-восток, — едва увидел хоть какое-то дело, Пак включился в обсуждение. Знал он немало, а извлекать полезную информацию уже умел. — Там ядерные могильники и химические свалки на каждом шагу, да и чудища какие-то, которым всё равно кого жрать. Может, их уже перебили — а возможно, оставили напоследок. И ещё говорят, зараза какая-то особенная. Вроде там где-то лабораторию строили. А копоти столько, что земли под ногами не видно. Возможно, часть смога уже уничтожили — вам будет полегче… Но всё равно лучше идти по следам бывшей колонны. То есть не на юго-восток, и не на северо-восток, а строго на восток. Только если совсем уж прижмут, в тех местах можно отсидеться. Но недолго! Поняли меня? Не больше суток! А лучше вообще не сходите с шоссе — так, как Восточная группировка шла.
— То есть Москва — Петушки — Владимир — Гороховец, — припоминал карту Мэтхен. Дни и ночи работы с навигатором даром не пропали. — Триста тридцать четыре километра до Барьера… Учитывая, что от Смоленска триста тридцать километров мы шли десять дней, а тут идти труднее, да ещё придётся от них хорониться… Ну, пусть две недели, даже пусть три. Если ничего не случится, через две-три недели будем у Барьера. А дальше всё зависит от удачи, хотя есть у меня некоторые идеи. Главное — разжиться чем-то летающим, и пилотом-водителем впридачу.
— Разживётесь, — кивнул Пак. — И помогут вам в этом Крысятник с его людьми — я пошлю их с вами.
— Зачем?!
— Затем! Во-первых, они — опытные разведчики, воюют с самого начала, а Крысятник ещё До Всего Этого успел по свету походить. Во-вторых, через них я и за вами смогу приглядеть, помочь. А без моей помощи, как ни крути, будет не обойтись. Ну, и в-третьих, извини, но вы теперь знаете, где мы поселились и как живём, сколько нас, чем вооружены… И многое другое. Согласитесь, мне очень не хочется, чтобы вы попали в руки к ним и всё рассказали. Парни и сами не попадутся, и вас, если что, выручат.
— Спасибо, — искренне произнёс Мэтхен. Как ни крути, а опытные разведчики и хорошие бойцы в таком походе лишними не будут.
Снова воцарилось молчание. Только лениво плясали язычки пламени в углублении, только полз к потолку чёрный дым, да слышались на грани слуха какие-то голоса. Но теперь они не звучали погребальным звоном, в них Мэтхен слышал отблески надежды. У него снова была конкретная задача, а делать то, что решил, легче, чем прятаться и метаться по свету.
— Когда отправляемся? — спросил Мэтхен.
— Как поправишься окончательно. Недельку вам тут надо посидеть. Пока, сам понимаешь, все на ушах стоят — у целой группировки еду стырили, — и Пак радостно, по-мальчишески звонко рассмеялся.
Последние секунды жизни… Тело умерло и уже начало коченеть, стекленел, отказываясь видеть, и огромный, невероятный глаз. Но гипертрофированный нечеловеческий мозг ещё жил, мозг был главным в его хилом теле, и даже теперь, когда жить оставалось совсем чуть-чуть, мозг продолжал мыслить.
Как больно… Всё уплывает, трудно держаться на кромке небытия — будто цепляешься ободранными до мяса пальцами за обледенелый карниз над пропастью, и измученные пальцы не выдерживают, сползают — понемногу, незаметно, но неостановимо. И не перехватиться поудобнее, не влезть наверх: попытка приведёт лишь к немедленному падению.
