против Моргота. Они не знают, смогут ли достичь тех берегов, но они попытаются.
— Вот как…
— Ждать ли нам тебя до осени, князь Маэдрос? Или позже? — Диор казался в это мгновение просто очень усталым.
Как и он сам.
— Пусть они отплывут. — Руссандол тяжело поднялся, опираясь на стальную руку. — А дальше… Не знаю, Диор Элухиль. Не могу тебе ничего сказать теперь.
«И будь я проклят, если понимаю, как теперь быть.
Хотя я и так достаточно проклят».
Он надел перчатку на обожженную руку, не поморщившись. Не хватало, чтобы здешние остроглазые заметили ожог и заговорили об этом. В свое время нелепого ожога Тьелкормо стало достаточно, чтобы задуматься.
Любые слова показались неуместными сейчас. Руссандол чуть склонил голову, обозначая вежливость — правитель Гаваней ответил тем же, словно отразил его движение — и вышел вон.
На ступенях высокого крыльца ждал хмурый, замкнутый Элуред. Это было скорее хорошо. Как ни хотелось уехать немедленно и молча, осталось непроговоренным нечто важное.
Спустившись на площадь вместе с юношей, Руссандол произнес очень тихо, чтобы не услышали стражи:
— Передай мою огромную благодарность госпоже Эльвинг за то, что ответила на мои вопросы, но более всего — за помощь моему брату, оказавшемуся на грани безумия. В то время и в том месте… Что бы ни произошло в будущем, я не причиню вреда самой Эльвинг.
— Я передам, — ответил Элуред очень серьезно.
А когда Феанарион сел в седло, навстречу ему на площадь выехал золотоволосый адан на соловой лошади, в одеждах цветов Дома Хадора. Впрочем, нет, не адан. Руссандол понял, кого видит, прежде чем тот назвался. Само сомнение в этом городе становилось ответом на вопрос.
— Приветствую тебя, князь Маэдрос, — сказал тот, не сумев скрыть удивления при взгляде за гостя. — Я Эарендиль, сын Туора и Идриль. Ты уезжаешь — я хотел бы проводить тебя.
В это мгновение Руссандолу хотелось предложить внуку Тургона и полукровке ехать очень далеко, лучше к Морготу в северные горы, либо в те места, куда посылали своих недругов те самые аданы, чья кровь текла в жилах юнца. Но приличия и положение сейчас не позволяли.
Потом князь с удивлением вспомнил, о чем давно хотел спросить любого жителя Гондолина — и больше прежнего с отвращением почувствовал себя аданом, на сей раз забывчивым невежей.
Элуред и Эарендиль обменялись многозначительными взглядами, но предложение свое сын Идриль назад не забрал.
— Благодарю, внук Тургона.
Их кони двинулись по площади, и подумалось невольно — как нелепо они, должно быть, выглядят рядом. Возле этого сияющего юнца Руссандол сейчас походил на мрачного ворона разве что. Если на свете бывают рыжие с проседью вороны.
— Я не хочу и не умею разводить вежливые речи, — по правде сказать, Руссандол просто разрывался между желанием обогнать спутника, остаться одному — и завести разговор о том, что беспокоило его в истории падения Гондолина со времени, как рассказы о нем доползли до Амон Эреб.
— Просто скажу — я хочу спросить о Маэглине, сыне Эола. Каков он был, и известно ли, что сделало эльда крови Финвэ предателем. А я отвечу на твои вопросы.
Эарендиль улыбнулся. На его груди сверкнула застежка-орел с удивительной красоты камнем, нежного и глубокого цвета юной листвы. Настолько ясного и чистого, что от одного взгляда на него становилось немного легче на душе. Даже теперь.
— Меня учили подобающим речам, — сказал юноша почти весело, легко перейдя с синдарского наречия на чистый квэнья. Соловая лошадь вскинулась, замотала головой, и он успокоил ее, потрепав по шее. — Но я с десяти лет рос возле кораблей, там длинные слова и вежливые речи не слишком уместны. А иногда могут жизни стоить. И потому был не лучшим учеником в этой науке. Что до Маэглина… Не могу рассказать подробно, каков он был. Мать ему не доверяла и опасалась его, это передалось и мне. Я избегал его. Думаю, и он не хотел меня видеть. А вот мой дед очень любил его и верил безгранично.
— Но как Маэглин нашел способ из тайного города, окруженного горами, вступить в сообщение с Врагом?
— Он много лет обходил все окрестные горы в поисках редких руд. Здесь он был великий знаток. Порой уходил надолго, и при мне никто этому не удивлялся. Признаться, я давно не говорил об этом со старшими, не хотел его вспоминать. Но когда мы бежали из города, то слышал разговоры, что, быть может, его взяли в плен орочьи разведчики во время такой вылазки, а потом Маэглин успел вернуться до того, как его хватились.
— Значит, его сломили не пыткой. Это требует изрядного времени, да и скрыть потом невозможно.
— Нет. Я думаю, его склонили страх и ненависть… и жадность.
— Ненависть?
— К моему отцу. И ко мне. Я для него был лишь помехой, как и отец. К тому времени он, кажется, начал впадать в безумие, считая нас единственным препятствием к тому, чтобы получить мою мать. А его чувства к ней перестали быть любовью, переродившись в некий вид жажды или жадности. Он алчно желал заполучить ее в собственность, как наугрим, наверное, жаждут приумножить свои сокровища.
— И это тебе известно точно, — отметил Руссандол.
— Он ворвался к нам, когда мы готовились уходить из города. Схватил меня и угрожал моей смертью, если мать не отправится с ним. На деле же просто хотел убить меня. Но я отбивался, как мог, а потом пришел отец. И еще спасла кольчуга под одеждой, ее велела надеть мать. Этот… не сумел сразу меня заколоть, а второй удар отец нанести не позволил. И помню, как от него разило ненавистью, жадностью и страхом одновременно. Страхом перед чем-то невообразимо огромным.
«Вполне вообразимо. Если бы он хоть сдался не сразу… Какая мерзость».
— Можно ли счесть, что он был трусом и прежде? — спросил Руссандол задумчиво.
— Именно трусом, избегающим опасностей — нет, — поразмыслив, ответил Эарендиль. — Но некий страх в нем, должно быть, жил. По словам тех, кто видел его появление — он словно бы опасался своего отца, еще до того, как тот совершил злодейство. Если Маэглин с юности испытал страх перед отцом вместо любви, страх перед силой — это могло подтачивать его изнутри очень долго.
«И когда его испытали на прочность — он сломался».
Некоторое время они ехали
