Ну да ничего, подумал Аввакумов. Теперь дичь отрастила коготочки и дождалась, когда хищники ослабнут — вернуться обратно домой оказалось для пришельцев непосильным делом, а болезни и притяжение Земли-матушки ослабили, превратив в добычу.
Охотники и жертвы поменялись местами.
Пусть он пока и единственный на всю Советскую Россию охотник на чужаков, но ведь лиха беда начало, а?
Аввакумов потрепал Оську по вихрастой голове.
Скомандовал:
— Сергеев! По варианту «А» — начинай!
Через минуту, выманивая чужаков из укрытий, со склона дуэтом заговорили пулеметы броневика. Мортира, оглушив всех окрест, плюнула в небо шаром фугаса, и через секунду-другую чуть в стороне от руин депо в небо взметнулся столб земли.
Из-за скривленой водонапорной башни вышагнула высоченная, не меньше самой башни, тренога с шаром наверху. С шара свешивались щупальца, сжимая предмет, из которого тянулся к баррикаде из ломаных вагонов почти невидимый в свете нового дня луч. Земля и деревья на пути луча вспыхивали, стоило ему их коснуться.
— Пли! — зычно скомандовал Сергеев, и бронепоезд дал залп.
Треножник пошатнулся от попаданий. Шар разлетелся фонтаном осколков металла и багровыми ошметками. Машина тяжко завалилась на здание вокзала в поднятом облаке каменного крошева.
Орудия стреляли снова и снова.
Все было кончено через пару минут.
Броневик волоком притащил на аркане в брезентовом мешке плененного марсианина.
Вот так-то, думал Аввакумов, глядя, как радостно вспыхнули глаза Оськи при виде побежденного врага. Скоро будем бить вас, гады, на вашей же красной земле. Не за горами уже это время!
Не за горами.
Февраль выдался ветреным и студеным. Вдоль Ждановской набережной мело, и вмерзшие в лед посреди Невы марсианские боевые треножники едва виднелись за колкой завесой снега. Треножники были разбиты удачными выстрелами с революционной «Авроры» еще в октябре 1917-го, да так и остались стоять в реке, бессильно свесив к воде железные щупальца и напоминая петроградцам о том, что даже межпланетным империалистам со всей их хитрой военной техникой не остановить неукротимой поступи Мировой Революции.
Прием у Гусева завершался в пять; к тому времени Оська совсем продрог. Полчаса ожидания на ветру оказались совсем не в радость. Оська устал проклинать собственную расторопность и уже даже пожалел гривенника, который потратил на извозчика. Наконец двери клиники открылись, выпуская наружу крепкую фигуру в добротной шинели и меховой шапке пирожком.
— Заждался, молодой человек? — спросил Гусев, улыбаясь. — Не терпится, небось, познакомиться с настоящим ученым?
— Ага, — ответил Оська, чувствуя, как замерзшие губы сами собой растягиваются в ответной улыбке.
Гусев кивнул, подмигнул Оське и глазами показал: идем.
К Гусеву Оська за недолгий срок знакомства проникся глубочайшей симпатией. Почти полюбил, как любил Аввакумова, который и познакомил сына полка со своим старым знакомцем сразу по приезду в Петроград. Аввакумова же Оська любил, как отца — тем более, что родного своего отца помнил уже едва-едва. Слишком много уже времени прошло с того страшного лета в сибирской тайге, когда в одночасье потерял Оська все, что в жизни имел, кроме самой жизни.
Целых восемь уже, без малого, лет.
Половина оськиной жизни.
Гусев, пряча огонек в ладонях, прикурил папиросу и неспешно зашагал по набережной. Оська пристроился рядом, пошел в ногу. Гусев глянул на него с интересом, приподняв бровь, но, супротив обыкновения, записывать в свой блокнот ничего не стал.
Весь последний месяц Гусев делал пометки в блокноте все реже, а после и вовсе позволил Оське не ходить больше на сеансы. При нем позвонил Аввакумову в Москву: «Здоров твой орел, молодая психика, крепкая… Все с ним нормально будет… Уверен, уверен…» — и распрощался с пациентом. Очень тепло распрощался, с сожалением даже — и на следующей же неделе с удивлением снова обнаружил Оську в своей приемной. Тот смотрел щенком, с надеждой и затаенной радостью. Гусев озадаченно покряхтел, махнул рукой и позволил Оське приходить, когда заблагорассудится.
Гусев был человек занятой, а Оська только-только начинал постигать азы ремесленного дела в училище, так что часто встречаться не получалось. Оставшись один-одинешенек в новом городе, Оська жадно тянулся к единственному человеку, который понимал его как никто из людей.
Покинув привычное окружение боевой команды под руководством Аввакумова, Оська оказался наедине с миром, жить в котором — а еще и без войны! — было для него делом очень непростым. Со сверстниками он сходился с трудом; заботы их казались ему мелкими, а увлечения — глупыми. Гораздо лучше сложных перипетий общественной жизни, возвращавшейся после войн и революций в привычное мирное русло, ему удавалось понимать простые и понятные мысли марсиан. Теми, по крайней мере, двигали простые и понятные желания, которые Оська считывал прямо из их разумов безо всяких слов — так уж вышло; он о таком даре никого не просил. Свое умение Оська бескорыстно отдал на службу Революции, помогая ее солдатам бить чужепланетного гада везде, где только случалось до него дотянуться.
А потом война закончилась, и смысл оськиной жизни закончился вместе с нею.
Так случилось, что оськино умение, сделавшееся совершенно бесполезным, когда враг был окончательно разбит и побежден, заинтересовало человека, далекого от всей этой межпланетной ситуации настолько, насколько только может быть далек инженер душ человеческих от небесных эмпиреев. А тот, в свою очередь, рассказал о феноменальном парнишке из сибирской тайги другому инженеру — самому что ни на есть настоящему.
С ним-то и обещал сегодня познакомить Оську Алексей Иванович Гусев.
— Ты его не очень-то расспрашивай, Осип, — сказал вдруг Гусев. — Хотя бы по первости. Не любит он таких разговоров. Захочет, расскажет сам, если…когда поймет, что тебе можно.
— А мне можно? — спросил Оська.
— Несомненно, — подтвердил Гусев. Свет ранних фонарей отражался в его очках-велосипеде, что вместе с мефистофелевской, по извечной врачебной моде, бородкой придавало ему совершенно демонический вид.
— У тебя, Осип, с ним много общего. У него в войну тоже вся семья полегла. И не от человеческой руки…
— Так у половины страны такая беда случилась, — насупившись, сказал Оська.
— Все верно, — согласился Гусев. — Но вы с ним, думаю, сработаетесь. Оба ценные для страны кадры, обоим есть, для чего работать над всеми этими марсианскими тайнами…
— Он тоже их ненавидит? — спросил Оська.
Гусев помолчал.
— Все не так просто, Осип, — ответил он наконец. — Это у тебя по молодости лет все просто: любовь — ненависть, добро — зло, черное — белое… У Мстислава Сергеевича жена от красной лихорадки умерла в двадцатом. Красавица была, эх… Звали Аля. Любил он ее без памяти. Больше жизни любил. А она умерла… Он и сам едва не умер, но выкарабкался, хоть и похож стал на привидение. Никак поверить не мог, что ее больше нет. Стал странный. Заперся в своем сарае, с радио баловался, небо все слушал. Может, в Бога и ангелов уверовал от горя, и искал их там, меж звезд… Кто знает.
Гусев помолчал. Снял очки, крутя их в руках, часто заморгал, глядя вверх. Низкие тучи, словно столпившиеся аэростаты, прятали своими тушами небо. Если где-то там, в вышине, и метались ангелы с трубами и арфами, то увидеть их отсюда, с земли, не было никакой возможности.
— А потом? — осторожно спросил Оська.
— Потом… — Гусев встрепенулся, глянул озадаченно на Оську, вернулся от своих далеких дум сюда, в метель зимнего Петрограда. — Потом пожар случился. Когда сарай сгорел, оказалось, что строил он там ракету. Ракету, представляешь? Замахнулся на полет к Марсу, ни больше, ни меньше. Чудом уцелел, надышался угара да сажи, вид с тех пор — ровно как у чахоточного, или как у ветерана газовых атак, немецких да марсианских… Когда вязали его, все кричал про голос любви, что летит в межпланетной ночи. Мда… Вот так мы с ним и познакомились.
И он замолчал, словно вспоминая — надолго.
В самом конце улицы Красных Зорь, возле полузаметенного снегом домика, они распрощались. Ветер сек лица, снег набивался в проймы шинелей и за отвороты огромных меховых рукавиц. Мороз заставлял притопывать на месте даже ногами в подшитых валенках — что уж говорить про нарядные штиблеты, в которых щеголял доктор.
Решетчатые мачты радиоантенн целили в зенит остриями. Низкие тучи застили небо; по их сыплющим снегом брюхам настороженно скользил подслеповатый прожекторный луч.
— Сынишка у него был, — сказал Гусев. — Тоже в тот год сгинул. Твоих примерно лет был бы сейчас… Ну, словом, думаю, сойдетесь.
И Гусев стукнул в обитую крашенной жестью дверь. Дверь открылась, и навстречу им из электрического света выглянул бледный худой человек. Взглянул на гостей с высоты своего немалого роста, заморгал часто и беспомощно, как делают это очень близорукие люди.
