Вид у него был измученный, под глазами темные круги. Он сказал: «Привет, Лютик» — и сел рядом со мной. У него был компактный чемоданчик на колесиках, коричневый с темными вставками. Кажется, дорогой. Вильям взглянул на мой ярко-фиолетовый чемодан:
— Серьезно?
— Ой, прекрати. Зато он никогда не теряется.
— Еще бы.
Вильям скрестил руки на груди, окинул взглядом зал и спросил:
— Ты уже бывала в Мэне?
По ковролину, устилавшему пол в аэропорту, полз младенец, а следом шагала его мать, на груди у нее висела детская переноска, и она улыбнулась нам, и я заметила, что Вильям тоже ей улыбнулся.
— Один раз, — ответила я.
— Да?
— Меня пригласили в Ширли-Фоллз выступить перед студентами тамошнего колледжа. По-моему, я тебе уже рассказывала.
— Расскажи еще раз, — попросил он. Его взгляд скользил по залу.
— Не знаю, какая это была книга, может, третья. В общем, меня позвал туда заведующий английской кафедрой — сам он писал рассказы, — и я провела с ним весь день, слушая про его стареющую мать и про бесконечные хлопоты с ней. И, пока мы гуляли по кампусу, я не увидела ни одного объявления про встречу со мной. После ужина он отвел меня в лекционный зал, где было расставлено около сотни стульев. И там не было ни души.
Вильям обернулся ко мне:
— Да ты что!
— Представляешь? Такого со мной никогда не случалось. Мы сидели и ждали, и где-то полчаса спустя я пошла к себе в комнату, и он потом написал мне электронное письмо с извинениями — мол, он понятия не имеет, как такое произошло. И лишь потом я подумала: уж его-то группы могли прийти. Видно, он даже их не позвал. Я написала ему: «Ничего страшного».
— Господи, — сказал Вильям. — Что на него нашло?
— Даже не представляю.
— А я представляю. — Вильям посмотрел на меня почти сердито. — Он тебе завидовал.
— Думаешь? Ну не знаю.
Вильям вздохнул и медленно покачал головой, глядя, как младенец ползет по полу.
— И правда, откуда тебе знать, — сказал он. И потянул себя за усы. — Они тебе хоть заплатили?
— Конечно. То есть я не помню. Но что-то наверняка заплатили.
— Господи, Люси, — сказал Вильям.
* * *
В Бангор мы прибыли вечером, без четверти десять; самолет у нас был небольшой, попутчиков немного. Шагая по аэропорту, — в залах было как-то темно и жутковато — я повсюду замечала таблички, приветствующие ветеранов войны, и Вильям сказал, что читал об этом, раньше здесь была база ВВС, и поэтому тут такая длинная взлетно-посадочная полоса. Именно сюда прилетали многие военные, возвращаясь домой из-за границы. Отсюда они улетали, Бангор был их последней остановкой в Штатах. По словам Вильяма, когда шла война в Ираке, оттуда в Бангор прилетало столько военнослужащих, что жители Мэна придумали торжественно их встречать. В аэропорту был особый коридор, мы туда не ходили, но над ним большими буквами было написано: «ЗАЛ ПРИВЕТСТВИЙ». Он выглядел почти как музей. При виде него я вспомнила об отце. Возвращаясь из Германии, мой отец сначала плыл на корабле до Нью-Йорка, а потом добирался до Иллинойса на поезде. Но, может, отца Вильяма доставили в Мэн на самолете, когда он был военнопленным?
— Нет, — сказал Вильям. — Он прибыл в Бостон по морю, а там пересел на поезд. Я об этом читал.
Меня не покидало ощущение нереальности происходящего.
И тут я увидела мужчину, который (как мне показалось) собирался ночевать в аэропорту; он был не стар и не молод, у него с собой было много белых пакетов и ни одного чемодана, и он находился в той части аэропорта, где приглушили свет. Похоже, он заметил, что я на него смотрю; он перестал есть из большой пачки чипсов, лежавшей у него на коленях.
Наш отель примыкал к зданию аэропорта; надо было пройти по крытому переходу, и вы оказывались в вестибюле, который — хоть там и было два кресла — вовсе не походил на вестибюль. Пока Вильям нас регистрировал (отдельные номера), я разглядывала бар. На высоких деревянных стульях сидели мужчины и несколько женщин, все смотрели в экран телевизора над баром. Я подошла к барменше и спросила, нельзя ли мне бокал шардоне.
— Бар закрыт, — ответила она, даже не взглянув на меня. — Работаем до десяти. — Она полоскала бокалы под струей воды из-под крана.
— Ну пожалуйста, — попросила я; судя по часам на стене, не было еще и пяти минут одиннадцатого, и барменша с недовольным видом налила мне вина.
С бокалом в руке я покатила свой фиолетовый чемодан вслед за Вильямом — нас поселили по соседству, — и, когда я вошла к себе в номер, там было очень холодно, приборчик на стене показывал всего шестьдесят градусов[1]. Всю жизнь я ненавидела холод. Я выключила кондиционер, но было ясно, что комната прогреется еще не скоро. В ванной стояла маленькая (малюсенькая) бутылочка с полосканием для рта, а рядом лежала пластиковая мужская расческа в целлофане. Я не могла оторвать от нее глаз; именно такая расческа была у моего отца. Я много лет не видела таких расчесок, маленьких, пластиковых, согнешь ее — и она с хрустом сломается пополам. Я постучалась к Вильяму, и он впустил меня. «Господи», — пробормотал он. У него в номере тоже было холодно. Работал телевизор; когда я зашла, он выключил звук. Я села на краешек кровати; по телевизору показывали анонс «Истории коллекционирования пуговиц», а следом — рекламу лекарства от Альцгеймера.
— Какие у нас планы на завтра? — спросила я.
Позавтракаем мы в дороге; сперва мы отправимся в Хоултон, чтобы проехать мимо дома Лоис Бубар. Просто посмотреть. Она живет в доме номер четырнадцать по улице Любезной. Затем мы могли бы съездить в Форт-Фэрфилд, потому что в шестьдесят первом году Лоис стала там «Мисс Картофельный цветок», у Вильяма была фотография, где ее везут по улицам Форт-Фэрфилда, которую он взял из интернета. Он показал мне эту фотографию на айпэде, но она была такая старая, что я не могла понять, похожа ли Лоис (еще совсем юная) на Кэтрин. Но она была красивая, это я заметила. Она стояла на передвижной платформе, увешанной гофрированной бумагой, и на улицах было полно народу и старых машин и несколько автобусов.
— А потом, если останется время, я хочу съездить в Преск-Айл, — сказал Вильям. — Оттуда родом муж Лоис Бубар, и мы просто быстренько поглядим, как там все.
— Ладно, — сказала я. — Но зачем?
— Просто посмотреть.
— Ладно.
— Так что утром мы поедем по платной дороге в Хоултон и просто посмотрим, что там есть посмотреть, — подытожил Вильям. Он выглядел старым. Он стоял у кровати, и спина у него была сгорбленная, а глаза тусклые. — Спокойной ночи, Люси, — сказал он, когда я собралась уходить.
Я обернулась:
— Как твои ночные страхи, Вильям?
Вильям развел руками:
— Исчезли. У меня жизнь стала хуже, вот они и прекратились, — добавил он.
— Понимаю, — сказала я. — Спокойной ночи.
Я позвонила администратору и попросила второе одеяло, и мне принесли его сорок пять минут спустя.
* * *
Той ночью мне снился Робби с Парк-авеню. Он был какой-то дерганый, а потом я проснулась и пошла в туалет, а потом снова легла и стала о нем думать.
Когда я ушла от Вильяма, у меня начался вроде как роман (я говорю не о писателе из Калифорнии, вроде как роман был позже) с мужчиной, которого я в разговорах с друзьями называла Робби с Парк-авеню. Мы познакомились в Новой школе[2], на курсе по Второй мировой, который я посещала, чтобы лучше понять отца, чтобы узнать как можно больше про Арденнскую операцию и битву в Хюртгенском лесу, потому что мой отец участвовал в обоих сражениях и, как я уже говорила, это сильно его травмировало. Отец умер за год до того, как я записалась на курс.
Впервые я заговорила с Робби с Парк-авеню в лифте, и лишь потом меня осенило, что чем-то — возможно, выражением лица — он напоминает мне папу. Он действительно мне в отцы годился, хотя мой отец был старше него. Но Робби с Парк-авеню хорошо одевался, он был высокий и носил длинное синее пальто.
